Последняя мистификация Пушкина

- Это лиш­нее, - за­ме­тил ему Пуш­кин и, не стре­ляя, уда­лил­ся[533].

Лип­ран­ди, че­ло­век весь­ма скеп­ти­че­ский, вот как вы­ска­зал­ся по по­во­ду этой ду­эли:

при­сут­ст­вие ду­ха Пуш­ки­на на этом по­един­ке ме­ня не удив­ля­ет: я знал Алек­сан­д­ра Сергее­ви­ча вспыль­чи­вым; ино­гда до ис­сту­п­ле­ния, но в ми­ну­ту опас­но­сти, сло­вом, ко­гда он ста­но­вил­ся ли­цом к ли­цу со смер­тью, ко­гда че­ло­век об­на­ру­жи­ва­ет се­бя впол­не, Пуш­кин об­ла­дал в выс­шей сте­пе­ни не­воз­му­ти­мо­стью при пол­ном соз­на­нии сво­ей за­паль­чи­во­сти, ви­нов­но­сти, но не вы­ра­жал ее. Ко­гда де­ло дош­ло до барь­е­ра, к не­му он яв­лял­ся хо­лод­ным, как лед. ...По­доб­ной на­ту­ры, как у Пуш­ки­на, в та­ких слу­ча­ях, я встре­чал не­много[534].

Но не на­до ду­мать, что Пуш­кин ро­дил­ся с го­то­вым от­но­ше­ни­ем к ду­эли, как ак­ту доб­ро­воль­но­го под­чи­не­ния Про­ви­де­нию - «вы­хо­ду к барь­е­ру», к по­след­ней чер­те, за ко­то­рой мог­ла на­чать­ся или не на­чать­ся но­вая жизнь. И его ис­ку­ша­ло же­ла­ние не про­сто ука­зать про­тив­ни­ку его ме­сто, а не­пре­мен­но унич­то­жить его, опе­ре­жая Выс­ший Cуд. Тот же Лип­ран­ди под­роб­но опи­сал из­вест­ную ду­эль Пуш­ки­на с пол­ков­ни­ком Ста­ро­вым, в ко­то­рой по­эт по­ка­зал се­бя да­ле­ко не с луч­шей сто­ро­ны:

…мне ос­та­ва­лось толь­ко ска­зать Пуш­ки­ну, что «он бу­дет иметь де­ло с храб­рым и хлад­но­кров­ным че­ло­ве­ком, не по­хо­жим на то­го, ка­ким он, по их рас­ска­зам, был вче­ра». Я за­ме­тил, что от­зыв мой о Ста­ро­ве поль­стил Пуш­ки­ну...

Пуш­кин го­рел не­тер­пе­ни­ем; я ему что-то за­ме­тил, но он мне от­ве­чал, что не­от­мен­но хо­чет быть на мес­те пер­вый. Я ос­та­но­вил­ся в од­ной из бли­жай­ших к мес­ту ма­за­нок. По­го­да бы­ла ужас­ная; ме­тель до то­го бы­ла силь­на, что в не­сколь­ких ша­гах нель­зя бы­ло ви­деть пред­ме­та, и к это­му до­воль­но мо­роз­но…

Че­рез час я уви­дел Алек­сее­ва и Пуш­ки­на воз­вра­щаю­щи­ми­ся и по­ду­мал, что ус­пех ос­тал­ся за ни­ми. Но вот что тут же я уз­нал от них. Пер­вый барь­ер был на ше­ст­на­дцать ша­гов; Пуш­кин стре­лял пер­вый и дал про­мах, Ста­ров то­же и про­сил по­спе­шить за­ря­дить и сдви­нуть барь­ер; Пуш­кин ска­зал: «И го­раз­до луч­ше, а то хо­лод­но». Пред­ло­же­ние се­кун­дан­тов пре­кра­тить бы­ло обо­и­ми от­верг­ну­то. Мо­роз с вет­ром, как мне го­во­рил Алек­се­ев, за­труд­нял дви­же­ние паль­цев при за­ря­же­нии. Барь­ер был оп­ре­де­лен на две­на­дцать ша­гов, и опять два про­ма­ха. Оба про­тив­ни­ка хо­те­ли про­дол­жать, сбли­зив барь­ер; но се­кун­дан­ты ре­ши­тель­но вос­про­ти­ви­лись, и так как нель­зя бы­ло по­ми­рить их, то по­еди­нок от­ло­жен до пре­кра­ще­ния ме­те­ли...

Ве­че­ром Пуш­кин был у ме­ня, как ни в чем не бы­ва­ло, так же ве­сел, та­кой же спо­рщик со все­ми, как и пре­ж­де... и мне ка­за­лось то­гда ви­деть буд­то бы ка­кое-то тай­ное со­жа­ле­ние Пуш­ки­на, что ему не уда­лось под­рать­ся с пол­ков­ни­ком, из­вест­ным сво­ею храбростью[535].

Но бла­го­да­ря, имен­но, та­ким ис­то­ри­ям Пуш­кин по­ни­мал, что кро­ме его лич­ной во­ли в ми­ре лю­дей дей­ст­ву­ет не­зри­мая си­ла, ко­то­рую мно­гие на­зы­ва­ют фа­ту­мом или судь­бой, но пред­по­чи­та­ют не за­ме­чать ее до ми­ну­ты опас­но­сти. Во вся­ком слу­чае, тон­ко­му чу­тью по­эта по­ве­де­ние при­ро­ды и ле­тя­щие ми­мо це­ли пу­ли го­во­ри­ли о мно­гом.

Не на­до так же ду­мать, что при­зна­ние над со­бой во­ли Про­ви­де­ния пре­вра­ща­ло для Пуш­ки­на ду­эль в свое­об­раз­ный ри­ту­ал, чем-то на­по­ми­наю­щий совре­мен­ное ис­пы­та­ние на пси­хи­че­скую ус­той­чи­вость. На­обо­рот, дос­той­ное по­ве­де­ние у «барь­е­ра» оз­на­ча­ло го­тов­ность к лю­бо­му по­во­ро­ту со­бы­тий, в том чис­ле и к не­об­хо­ди­мо­сти на­нес­ти смер­тель­ный удар. По­это­му Пуш­кин по­сто­ян­но тре­ни­ро­вал те­ло и ру­ку, ко­то­рая долж­на бы­ла дер­жать тя­же­лый пис­то­лет ров­но и без дро­жи. В Ки­ши­не­ве, для ук­ре­п­ле­ния кис­ти, он по­сто­ян­но но­сил с со­бой ог­ром­ную пал­ку, ко­то­рою ино­гда пускал в дело. Поз­же ее роль ис­пол­ня­ли мно­го­чис­лен­ные тро­сти. Го­то­вясь в Ми­хай­лов­ском к ду­эли с Тол­стым-Аме­ри­кан­цем, яко­бы рас­пус­тив­шем слух, что царь вы­сек по­эта пе­ред вы­сыл­кой на юг, Пуш­кин в те­че­ние двух лет уст­раи­вал еже­днев­ные стрель­бы. Его про­тив­ник, из­вест­ный аван­тю­рист и пу­те­ше­ст­вен­ник, впо­след­ст­вии сват На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны, за свою жизнь убил на ду­эли один­на­дцать че­ло­век и вряд ли то­гда ос­та­но­вил­ся бы пе­ред пер­спек­ти­вой убить по­эта.

Пуш­кин не слу­чай­но, уже по­сле при­ми­ре­ния, близ­ко со­шел­ся с Тол­стым, чув­ст­вуя в нем род­ст­вен­ную ду­шу. Аме­ри­кан­цу то­же пред­стоя­ло прой­ти шко­лу судь­бы и при­знать над со­бой власть Про­ви­де­ния. С го­да­ми он ос­те­пе­нил­ся, стал бо­го­мо­лен и суе­ве­рен, со­ста­вил спи­сок уби­тых им лю­дей и по ме­ре то­го, как уми­ра­ли его но­во­ро­ж­ден­ные де­ти, вы­чер­ки­вал имя уби­то­го им че­ло­ве­ка и ста­вил сбо­ку сло­во «квит». Мо­жет это и слу­чай­ность, но в жи­вых ос­тал­ся толь­ко один - две­на­дца­тый ре­бе­нок.

Как бы ни на­по­ми­на­ло все вы­ше ска­зан­ное мис­ти­че­ские шту­дии, бес­спор­но од­но - яро­ст­ное стрем­ле­ние Пуш­ки­на вы­звать со­пер­ни­ка «к барь­е­ру» во­все не оз­на­ча­ло не­пре­мен­ное же­ла­ние убить его, как это ду­ма­ют мно­гие ис­сле­до­ва­те­ли и на­страи­ва­ют на эту мысль чи­та­те­лей, объ­яс­няя им и се­бе по­сту­пок по­эта не­ким аф­фек­том - при­сту­пом жгу­чей без­рас­суд­ной яро­сти.

Впро­чем, и тут не обош­лось без «дья­воль­ской» под­сказ­ки Вя­зем­ско­го:

Он из­лил все свое бе­шен­ст­во, всю скорбь раз­дра­жен­но­го, ос­корб­лен­но­го серд­ца сво­его в пись­ме к ста­ри­ку Гек­кер­ну, же­лая, жа­ж­дая раз­вяз­ки»[536].

И Со­ловь­е­ву уже не со­став­ля­ло тру­да окон­ча­тель­но ус­та­но­вить:

«...ему ну­жен был кро­ва­вый ис­ход[537].

Ме­ж­ду тем, фи­нал до по­след­не­го мгно­ве­ния ос­та­вал­ся от­кры­тым. По­ка­жи се­бя Дан­тес на ду­эли че­ло­ве­ком чес­ти и, воз­мож­но, на сле­дую­щий день свет уви­дел бы его в объ­я­ти­ях Пуш­ки­на.

При­няв не­лег­кое ре­ше­ние драть­ся на ду­эли, по­эт дол­жен был рас­ска­зать ко­му-ни­будь о сво­ем со­стоя­нии, как бы ус­лы­шать се­бя со сто­ро­ны. И при­сут­ст­вие в го­ро­де Е.Н.Врев­ской ока­за­лось здесь осо­бен­но кста­ти. На­пи­сав, кро­ме пись­ма к Гек­кер­ну, еще од­но - к А.О.Иши­мо­вой, с пред­ло­же­ни­ем за­нять­ся пе­ре­во­да­ми для «Со­вре­мен­ни­ка», он от­пра­вил­ся к три­гор­ской зна­ко­мой.

По до­ро­ге Пуш­кин не­на­дол­го за­шел к И.А. Кры­ло­ву и

был осо­бен­но, как-то да­же ис­кус­ст­вен­но ве­сел, го­во­рил гос­по­же Са­вель­е­вой лю­без­но­сти, иг­рал с ее ма­лют­кой до­че­рью, нян­чил ее, на­пе­вал пе­сен­ки, по­том вдруг то­ро­п­ли­во про­стил­ся с Кры­ло­вым[538].

Е.Н.Врев­ская, в ожи­да­нии при­хо­да по­эта и пред­вку­ше­нии при­ят­ной прогул­ки, без­за­бот­но пи­са­ла му­жу:

Се­го­дня ут­ром я со­би­ра­юсь пой­ти с Пуш­ки­ным в Эр­ми­таж[539].

Но по­сле про­гул­ки и со­вме­ст­но­го обе­да у бра­та му­жа ее на­строе­ние, вероят­но, силь­но из­ме­ни­лось.

Что же та­ко­го не­обыч­но­го ска­зал Пуш­кин Зи­зи во вре­мя про­гул­ки, от че­го «ужас бе­рет, ко­гда вспом­нишь всю цепь се­го про­ис­ше­ст­вия»[540] - этот во­прос за­ни­мал и за­ни­ма­ет умы мно­гих ис­сле­до­ва­те­лей? Столь же стра­ст­но вол­но­вал он и дру­зей по­эта, ко­то­рым, кро­ме ус­та­нов­ле­ния ис­ти­ны, хо­те­лось уз­нать, не го­во­рил ли по­эт что-ни­будь, за­тра­ги­ваю­щее их честь?

Со­дер­жа­ние раз­го­во­ра Пуш­ки­на с Е.Н.Врев­ской сра­зу ста­ло се­мей­ной тай­ной Оси­по­вых-Вульф, ко­то­рою они тща­тель­но скры­ва­ли, пре­крас­но по­ни­мая ка­кую уг­ро­зу она со­став­ля­ла для род­ных и близ­ких. Лишь од­на­ж­ды, в мар­те 1842 го­да, А.Н.Вульф по­сле встре­чи с бра­том по­эта Львом не удер­жал­ся и запи­сал в днев­ни­ке: Пуш­кин, по его мне­нию, «по­гиб жерт­вою не­при­лич­но­го по­ло­же­ния, в ко­то­рое се­бя по­ста­вил оши­боч­ным рас­че­том»[541]. Про­шло два­дцать че­ты­ре го­да, за­кон­чи­лось цар­ст­во Ни­ко­лая I, умер­ла мать и ос­нов­ные уча­ст­ни­ки этой ка­та­ст­ро­фы – и толь­ко то­гда друг по­эта в бе­се­де с ис­сле­до­ва­те­лем М.И.Се­мев­ским пол­но­стью рас­крыл смысл сво­ей за­пи­си и са­му «тай­ну»: