Городок Окуров

ть над ним.

Уставал от этих усилий и вдруг, беспомощно оглянув комнату, чувствовал себя загнанною лошадью в грязном стойле.

"Все меня забыли, никто не приходит, - думал он, стоя перед железной решёткой окна. - Схлестнулся со своей судьбой..."

Из окна виден был двор полицейского правления, убранный истоптанною жёлтою травою, среди двора стояли, подняв оглобли к небу, пожарные телеги с бочками и баграми. В открытых дверях конюшен покачивали головами лошади. Одна из них, серая и костлявая, всё время вздёргивала губу вверх, точно усмехалась усталой усмешкой. Над глазами у неё были глубокие ямы, на левой передней ноге - чёрный бинт, было в ней что-то вдовье и лицемерное.

Над дверью сеновала, для отвода болезней от лошадей, был прибит гвоздями скелет птицы, на коньке крыши торчал чисто вымытый дождями рогатый череп козла, выше него неустанно качались голые вершины деревьев.

Люди по двору ходили озабоченно и угрюмо, говорили негромко, но видно было, что все торопятся куда-то.

Вавила открывал форточку - в камеру вливались крепкие запахи навоза, дёгтя, кожи и отовсюду из города доносился странный гул, точно кто-то разорил все вороньи гнезда в садах.

"Шумят!" - завистливо думал Бурмистров и тяжко вздыхал, вспоминая себя среди толпы людей. Каждый раз, когда он вспоминал это событие, оно выступало перед ним всё более значительно, красиво и манило его снова к людям, в шум и суету.

Он плевал в стену голодной, горячей слюной и, снова вспоминая Лодку, мысленно грозился:

"Ладно, собака!"

Вспоминал Тиунова, хмурился, думая:

"Чай, с утра до вечера нижет слово за словом, кривой чёрт! Опутывает людей-то..."

Но мысль о Симе, о суде, о Сибири сваливала его на нары, и он снова погружался в оцепенение.

В полдень третьих суток заключения в камеру вошёл Капендюхин, не затворив дверь, сел на нары и, толкнув Вавилу в бок, осведомился:

- Лежишь?

- Скоро, что ли, допрашивать меня будут? - сердито спросил Бурмистров.

- Не знаю того, братику! - сказал Капендюхин, вздохнув.

Его усы растрепались, обвисли, брови были высоко подняты, на лице городового неподвижно лежало выражение печали и обиды.

- Теперь уж не до тебя! - медленно говорил он, уставив в стену большие оловянные глаза. - Ты знаешь, чего вышло?

И, не ожидая ответа, сообщил, качнув головой:

- Свобода всем вышла!

- Кому? - равнодушно спросил Бурмистров.

- А - всем жителям.

Городовой вынул из-за обшлага шинели кисет, из кармана трубку и, посапывая, начал набивать её табаком.

- Да! Вышла-таки! Сегодня у соборе молебен будет. Всем всё прощено! Орут все поэтому.

Вавила посмотрел на него, медленно приподнялся и сел рядом.

- Кто объявил?

- Государь император, кому же больше?

- Всем?

- Я ж говорю...

- И мне?

- А и тебе! Почему же и не тебе? Если всем, то - и тебе.

- Меня - судить надо! - вяло и угрюмо сказал Бурмистров. - Свобода! Нашли время, когда объявить, черти.

Он вопросительно прислушивался к своим