Последняя мистификация Пушкина

На пер­вый взгляд ни­че­го за­га­доч­но­го в этом до­ку­мен­те нет: ма­те­ри­аль­ные за­труд­не­ния Пуш­ки­на из­вест­ны, его же­ла­ние рас­счи­тать­ся с пра­ви­тель­ст­вом по­нят­но. Связь ме­ж­ду ано­ним­кой и пись­мом оче­вид­на и все­ми при­зна­на. Раз­го­вор с Жу­ков­ским мог под­толк­нуть по­эта к са­мым ра­ди­каль­ным ре­ше­ни­ям. Но тем­ны и пу­та­ны вы­во­ды, ко­то­рые при этом де­ла­ют­ся, буд­то

у по­эта воз­ник­ло опа­се­ние, что по­яв­ле­ние ано­ним­ных пи­сем при­ве­дет к рас­про­стра­не­нию слу­хов о свя­зи ца­ря с его же­ной[64].

Ка­ким об­ра­зом уп­ла­та дол­га мог­ла по­ме­шать при­тя­за­нию ца­ря на же­ну по­эта и уж тем бо­лее пре­дот­вра­тить слу­хи? Не­по­нят­но. Об­ра­ще­ни­ем к со­вес­ти ца­ря? Но за­чем то­гда скры­вать от не­го это об­ра­ще­ние?

На­сто­ра­жи­ва­ет и то об­стоя­тель­ст­во, что по­эт пред­ла­гал по­крыть свой долг каз­не, про­тив во­ли от­ца, пу­тем про­да­жи сель­ца Кис­те­не­ва, ра­нее от­пи­сан­но­го им се­ст­ре и ча­стью при­над­ле­жа­ще­го бра­ту[65], и де­лал это весь­ма ин­три­гую­щим об­ра­зом. Оп­ре­де­лив свое де­ло, как ма­ло­зна­ча­щее - это со­рок пять ты­сяч! - к то­му же еще и не тя­го­ст­ное, Пуш­кин ого­во­рил ус­ло­вие не со­об­щать о нем ца­рю. Что это - на­ив­ность, иро­ния или тон­ко про­ду­ман­ный ход? Ведь не ду­мал же Пуш­кин, что ми­нистр, дей­ст­ви­тель­но, обой­дет ца­ря? А ес­ли бы обо­шел, ес­ли бы де­ло дош­ло до про­да­жи сель­ца, то вы­яс­ни­лась, что сдел­ка со­мни­тель­на, что у сель­ца есть дру­гие хо­зяе­ва, и по­эту при­шлось бы оп­рав­ды­вать­ся, объ­яс­нять смысл сво­его об­ра­ще­ния к пра­ви­тель­ст­ву. Не­у­же­ли он на­ме­рен­но ста­вил се­бя в не­удоб­ное по­ло­же­ние? И все ра­ди при­зрач­ной на­де­ж­ды, что царь оставит в по­кое На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну? Ина­че, как «ак­том от­чая­ния»[66], та­кое по­веде­ние трудно на­звать.

Но, ду­ма­ет­ся, не в от­чая­нии, а впол­не осоз­на­но Пуш­кин на­по­ми­нал пра­ви­тель­ст­ву и о сво­ем бед­ст­вен­ном по­ло­же­нии, и о том, что ра­бо­тать над «Ис­то­ри­ей Пет­ра» в соз­дав­ших­ся ус­ло­ви­ях он не смо­жет. Соб­ст­вен­но, это бы­ло про­дол­же­ни­ем до­воль­но дав­ней ис­то­рии.

На­ча­лась она в кон­це 1833 го­да, ко­гда царь на­ду­мал сде­лать по­эта ка­мер-юн­ке­ром сво­его дво­ра. На­до ли го­во­рить, что и в этом ус­мот­ре­ли стрем­ле­ние Ни­ко­лая I при­бли­зить к се­бе же­ну по­эта. Еще бы - сам Пуш­кин пи­сал в дневнике:

дво­ру хо­те­лось, что­бы На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на тан­це­ва­ла в Анич­ко­ве[67]!

Прав­да, у по­эта эта мысль име­ла про­дол­же­ние. Но оно бы­ло ос­то­рож­но спря­та­но в тень, оку­та­но ино­ска­за­тель­ной фор­мой, а по­то­му его не за­ме­ти­ли, а вер­нее не свя­за­ли с из­вест­ным вы­ска­зы­ва­ни­ем. Да и что тут свя­зы­вать:

а по мне хоть в ка­мер-па­жи, толь­ко б не за­ста­ви­ли ме­ня учить­ся фран­цуз­ским во­ка­бу­лам и ариф­ме­ти­ке»![68]

При­чем тут фран­цуз­ские во­ка­бу­лы[69] и ариф­ме­ти­ка, столь не­лю­би­мые Пуш­ки­ным, и На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на? И чем на са­мом де­ле за­став­ля­ли за­ни­мать­ся по­эта?

К это­му вре­ме­ни су­ще­ст­во­ва­ла толь­ко од­на ра­бо­та, ко­то­рую царь тре­тий год с не­тер­пе­ни­ем ждал от Пуш­ки­на – «Ис­то­рия Пет­ра». Ждал хо­тя бы од­ной гла­вы, пер­вых впе­чат­ле­ний о важ­ном го­су­дар­ст­вен­ном тру­де, а до­ж­дал­ся «Ис­то­рии Пу­га­чев­щи­ны» и «Мед­но­го всад­ни­ка». По­эту бы­ли соз­да­ны все ус­ло­вия для ра­бо­ты, от­кры­ты ар­хи­вы. Его ни­кто не за­став­лял хо­дить на служ­бу – до­ку­мен­ты по же­ла­нию при­во­зи­ли на дом. Вдо­ба­вок, по­ощ­ри­ли че­ты­рех­ме­сяч­ным твор­че­ским от­пус­ком, на­де­ясь на от­вет­ное бла­го­ра­зу­мие и слу­жеб­ное рве­ние, да­ли по­пу­те­ше­ст­во­вать, а он ста­ра­тель­но из­бе­гал встре­чи с ца­рем, де­лая вид, что ни­че­го не про­ис­хо­дит – в об­щем, вел се­бя, по мне­нию вла­сти, бес­кон­троль­но и без­от­вет­ст­вен­но. Са­мо со­бой, Ни­ко­лай ре­шил на­вес­ти по­ря­док и су­ще­ст­вен­но ог­ра­ни­чить сво­бо­ду Пуш­ки­на.

Хит­рость за­клю­ча­лось в том, что зва­ние ка­мер-юн­ке­ра на­кла­ды­ва­ло на поэта ряд обя­зан­но­стей, за ис­пол­не­ни­ем ко­то­рых сле­ди­ла осо­бая при­двор­ная служ­ба. Ко­гда она до­ни­ма­ла Пуш­ки­на, за­став­ляя уча­ст­во­вать в двор­цо­вых меро­прия­ти­ях, он оби­жал­ся, но ни­че­го по­де­лать не мог - от­ка­зать­ся от вы­пол­не­ния по­чет­ных для ка­ж­до­го дво­ря­ни­на обя­зан­но­стей бы­ло бы вер­хом не­при­ли­чия, вы­зо­вом все­му дво­рян­ско­му со­сло­вию. Так что, во­пре­ки рас­про­стра­нен­но­му мне­нию, во­все не На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну хо­тел ви­деть Ни­ко­лай I на еже­не­дель­ных ба­лах в Анич­ко­вом двор­це, а са­мо­го по­эта, что­бы при слу­чае как бы не­вз­на­чай, ме­ж­ду про­чим, ос­ве­дом­лять­ся об «ус­пе­хах» пуш­кин­ской рабо­ты.

По­эт пре­крас­но по­нял это: ес­ли не сра­зу, то по­сле то­го, как кня­ги­ня Вя­зем­ская пе­ре­да­ла ему сло­ва, об­ро­нен­ные ца­рем:

Я на­де­юсь, что Пуш­кин при­нял в хо­ро­шую сто­ро­ну свое на­зна­че­ние[70].

А что­бы по­эт дол­го не раз­ду­мы­вал и не слиш­ком рас­страи­вал­ся от по­те­ри воль­ни­цы, Ни­ко­лай дал ему день­ги на из­да­ние «Ис­то­рии Пу­га­че­ва».

Уже 11 ию­ня 1834 го­да Пуш­кин пи­сал же­не:

«Петр 1-й» идет; то­го и гля­ди на­пе­ча­таю 1-й том к зи­ме».

И вдруг че­рез не­де­лю на стол Бен­кен­дор­фу лег­ло не­ожи­дан­но су­хое про­ше­ние по­эта об от­став­ке:

Граф, по­сколь­ку се­мей­ные де­ла тре­бу­ют мое­го при­сут­ст­вия то в Мо­ск­ве, то в про­винции, я ви­жу се­бя вы­ну­ж­ден­ным ос­та­вить служ­бу и по­кор­ней­ше про­шу ва­ше сиятельство ис­хо­да­тай­ст­во­вать мне со­от­вет­ст­вую­щее раз­ре­ше­ние[71].

Го­во­рят, Пуш­кин был силь­но ос­корб­лен, уз­нав, что пра­ви­тель­ст­во просматривает его лич­ную пе­ре­пис­ку. Но с мо­мен­та, как Жу­ков­ский со­об­щил ему об этом от­вра­ти­тель­ном фак­те, про­шло боль­ше ме­ся­ца, и в том же пись­ме к же­не от 11 ию­ня Пуш­кин пи­сал, что «на то­го (т.е. ца­ря – А.Л.) я пе­ре­стал сер­дить­ся». Ста­ло быть, де­ло не в пер­лю­ст­ра­ции пи­сем. Мно­гое объ­яс­ня­ет ко­рот­кая при­пис­ка, ко­то­рой за­кан­чи­ва­лось про­ше­ние:

В ка­че­ст­ве по­след­ней ми­ло­сти я про­сил бы, что­бы доз­во­ле­ние по­се­щать ар­хи­вы, ко­то­рое со­из­во­лил мне да­ро­вать его ве­ли­че­ст­во, не бы­ло взя­то об­рат­но.

Оче­вид­но, Пуш­кин от­прав­лял­ся в от­став­ку за­ни­мать­ся «Ис­то­ри­ей Пет­ра» са­мо­стоя­тель­но - в об­ход пра­ви­тель­ст­ва! Но вряд ли он хо­тел быть по­ня­тым столь оп­ре­де­лен­но. Вряд ли хо­тел скан­да­ла. Его пись­ма это­го пе­рио­да пол­ны тя­го­ст­ных раз­мыш­ле­ний о со­мни­тель­но­сти его по­ло­же­ния при дво­ре: «За­ви­си­мость жиз­ни се­мействен­ной де­ла­ет че­ло­ве­ка бо­лее нрав­ст­вен­ным. За­ви­си­мость, ко­то­рую на­ла­га­ем на се­бя из чес­то­лю­бия или из ну­ж­ды, уни­жа­ет нас. Те­перь они смот­рят на ме­ня как на хо­ло­па, с ко­то­рым мож­но им по­сту­пать как им угод­но»[72]. Пуш­кин на­чи­нал по­ни­мать, что в та­ких ус­ло­ви­ях и с та­ким на­строе­ни­ем он не на­пи­шет под­лин­ной «Ис­то­рии Пет­ра» - не толь­ко для ца­ря, но и для по­том­ков. Он ис­кал твор­че­ской сво­бо­ды, но Жу­ков­ский бы­ст­ро объ­яс­нил ему, что со сто­ро­ны его по­сту­пок вы­гля­дит ка­при­зом или, то­го ху­же, вы­зо­вом вла­сти, осо­бен­но не­при­лич­ным по­сле то­го, как царь ока­зал ему фор­маль­ные по­чес­ти и снаб­дил день­га­ми.

Но про­шел год, и раз­но­гла­сие с вла­стью еще бо­лее уси­ли­лось. Пуш­кин подал но­вое про­ше­ние об от­став­ке с уче­том про­шло­год­не­го опы­та, бо­лее про­ду­ман­ное и уже не столь от­кро­вен­ное. Он при­дал ему ха­рак­тер лич­но­го об­ра­ще­ния и не стал увя­зы­вать свой уход с са­мо­стоя­тель­ным за­ня­ти­ем «Ис­то­ри­ей Петра»:

До сих пор я жил толь­ко сво­им тру­дом. Мой по­сто­ян­ный до­ход — это жа­ло­ва­нье, ко­то­рое го­су­дарь со­из­во­лил мне на­зна­чить. В ра­бо­те ра­ди хле­ба на­сущ­но­го, ко­неч­но, нет ни­че­го для ме­ня уни­зи­тель­но­го; но, при­вык­нув к не­за­ви­си­мо­сти, я со­вер­шен­но не умею пи­сать ра­ди де­нег; и од­на мысль об этом при­во­дит ме­ня в пол­ное без­дей­ст­вие. Жизнь в Пе­тер­бур­ге ужа­саю­ще до­ро­га… Ны­не я по­став­лен в не­об­хо­ди­мость по­кон­чить с рас­хо­да­ми, ко­то­рые во­вле­ка­ют ме­ня в дол­ги и го­то­вят мне в бу­ду­щем толь­ко бес­по­кой­ст­во и хло­по­ты, а мо­жет быть — ни­ще­ту и от­чая­ние. Три или че­ты­ре го­да уе­ди­нен­ной жиз­ни в де­рев­не сно­ва да­дут мне воз­мож­ность по воз­вра­ще­нии в Пе­тер­бург во­зоб­но­вить за­ня­тия, ко­то­ры­ми я по­ка еще обя­зан ми­ло­стям его ве­ли­че­ст­ва. Я был осы­пан бла­го­дея­ния­ми го­су­да­ря, я был бы в от­ча­я­нье, ес­ли бы его ве­ли­че­ст­во за­по­доз­рил в мо­ем же­ла­нии уда­лить­ся из Пе­тер­бур­га ка­кое-ли­бо дру­гое по­бу­ж­де­ние, кро­ме со­вер­шен­ной не­об­ходимости.[73]