Немцы и калмыки 1942-1945

Перед лицом ничтожного влияния своей контрпропаганды, становятся понятными резкость и желчность, с которой советские власти обличали «демагогическую политику фашистов», которую они обвиняли в том, что последняя прибегает в своих антисоветских акциях к самым грязным способам.

Самое странное, что под такими грязными способами они понимали, например, восстановление религии и частной собственности, т.е. как раз то, в чём оккупанты нашли среди населения полную поддержку.

Особую ненависть вызывало возрождение калмыцкого национального сознания и «усилия по поддержке национальной вражды между калмыками и русскими».

Антирусские настроения не нуждались в особой поддержке со стороны немцев — в документах есть много свидетельств о «сильных противоречиях» между калмыками и русско-украинским населением.

Но точно так же как немцы пытались их использовать для того, чтобы переманить калмыков на свою сторону, советское руководство повторяло заклинания о «дружбе калмыцкого народа с великим русским народом», которая якобы родилась и укрепилась на протяжении столетий и выдержала решающее испытание в бурях Октябрьской революции.

Напоминалось о том, что калмыки уже в 17-м веке приняли активное участие в восстании Степана Разина (1667–1671 г.г.) и особенно в большой крестьянской войне 18-го века под руководством Емельяна Пугачёва (1773–1671 г.г.). Подчёркивалось их участие в войнах за «целостность Российского государства» под «гордыми знамёнами Петра Великого, Александра Суворова и Михаила Кутузова».

Напоминание о великом прошлом и призыв к патриотизму стали выражением новой линии советской военной пропаганды. И, несомненно, этот призыв к патриотизму сыграл свою роль в укреплении стойкости в борьбе против немецких захватчиков в коренной России и среди русских.

Но для народов, стремившихся к национальной автономии и даже независимости от России, такая пропаганда была слабым аргументом.

Так, профессор фон Рихтгофен в этой связи поставил вопрос:

Имеет ли Сталин вообще право поднимать вопрос о «героическом прошлом русской истории», если известно, что она-эта героическая история — ему идеологически абсолютно чужда и разрешено ли ему упоминать имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, полководцев Суворова и Кутузова.

«Что общего в действительности,» — спрашивал он иронически, — «может быть у большевиков с великими делами князей, Царей и Царских генералов?»

И ещё более абсурдно ссылаться на эти имена, обращаясь к калмыкам с призывом поддержать дело, которое им совершенно чуждо.

Что общего может быть у калмыков с Александром Невским и Дмитрием Донским, «если предки калмыков в те времена жили в своей собственной истории в Монголии далеко от России?»

Понятно в данном случае стремление немецкой пропаганды противопоставить большевизм как политическое явление героическому прошлому калмыков или русских и подчеркнуть независимость калмыцкой истории от назойливости русского соседа.

Историческая и политическая полемика не могла пройти мимо жесткой дискуссии о вопросе калмыцкого уровня жизни при советском режиме.

Kак раз здесь вопрос касался чувств самых простых людей.

В то время как немцы всячески пытались выпячивать теневые стороны советского государства, их советские коллеги превозносили действительные и мнимые достижения этого периода.

Советская пропаганда говорила о безнадёжно устаревших хозяйственных формах кочевой жизни, которые получили новое, современное дыхание только на пути социалистического преобразования — в данном случае, естественно, разрешалось говорить лишь о положительном.

В первую очередь называлось общее образование, которое стало таковым только после Октябрьской революции. Уже в 1934 году на территории Калмыкии было примерно 200 начальных школ, в 1940 — уже 300, кроме того педучилище и несколько институтов с чертами вузов с преподаванием предметов по сельскому хозяйству, медицине, ветеринарии.

Если в Царские времена большинство калмыков — 97,4% — были неграмотными, то к началу Второй Мировой Войны всё было почти наоборот: Около 90% жителей Калмыкии, не только калмыки, но и проживавшие тут национальные меньшинства русских, украинцев и татар, умели читать и писать. Упоминалось и об усилиях Советского правительства об исправлении тяжёлого Царского наследия в области здравоохранения — в борьбе с широко распространёнными туберкулёзом, сифилисом и трахомой.

Положительно сказалась и замена лекарей-гелюнгов современными медиками.

Правда, советские источники не скрывали, что тибетская медицина весьма успешно лечила многие болезни.

Если в Калмыкии до революции было 5 врачей, то в 1940 году существовало не менее 52 амбулаторий. Кроме того в Лоле, южнее Элисты был открыт большой санаторий для пациентов со всего Союза. В столице республики стал работать один из немногих институтов по исследованию чумы, после того как в 30-е годы в Калмыкии было зафиксировано несколько случаев этой болезни.

Прогресс в области медицины и образования был неоспорим.

Но когда советская пропаганда начинала говорить о якобы благотворном влиянии коллективизации и индустриализации, то она сразу оказывалась там, где её позиции были более чем уязвимы.

Слишком свежи были у людей воспоминания о бесчисленных жертвах, которые потребовал экономический и социальный переворот.

(Арбаков автору, 10.2.1972 г.)

Кроме того калмыки не могли расстаться с ощущением, что они потеряли свою родную, свободную кочевую жизнь, взамен же получили не более богатое, но значительно более бедное прозябание, а с переходом к осёдлому образу жизни, как, например, в Элисте и других больших сёлах, и совершенно им чуждый образ жизни.

Любой немецкий солдат в Калмыкии мог в этом сам убедиться.

Немецкие власти были даже востребованы к тому, чтобы объяснять солдатам, что крайняя нищета калмыков не имеет отношения к их культурному миру.

О жалком существовании калмыков был вынужден высказаться и румынский подполковник Радулеску, который по поручению Генштаба посетил районы Элиста — Улан Эрге — Арсгир — Будённовск — Благодарное — Петровское — Ипатово.

В своём заключении о посещении степей севернее Маныча он писал, что там очень мало сёл и что «они производят отчаянно нищее впечатление и не имеют каких-либо источников для существования.»

Бедность населения и тяжёлые условия жизни стали, конечно, для немецкой пропаганды самым желанным подарком.

После того как посланное в Элисту отделение пропаганды из Харькова не проявило никакой инициативы и понимания местных проблем, этой темой занялся профессор фон Рихтгофен.

Его идейная установка уже упоминалась — она была направлена на укрепление немецко-калмыцких отношений, укрепление национального калмыцкого сознания в противовес руссификации, стараясь не оскорбить при этом и чувствa русских.

Если его публицистическая работа была понятным образом направлена на подчёркивание противоречий между калмыками и советским режимом, то тем не менее он старался избегать открытой конфронтации с «великой революцией 1917 года» — он лишь протестовал против искажения её целей тиранией Сталина и его опричников.

Это проявилось в его полемике по поводу опубликованного в 1941 году письма партийного секретаря Лаврентьева «О повышении урожая и эффективности скотоводства» и опубликованного в 1942 году в Элисте «Справочника сельского агитатора по сбору урожая».

В своей статье в «Свободной земле» Рихтгофен говорит о принудительной коллективизации как о способе, которым Сталин покончил с обещаниями Ленина и 1917 года, отобрал землю у крестьян, у калмыков их стада, уничтожил их свободы, сделав их рабами труда, намного худшими чем в самые «мрачные периоды самых мрачных Царских времён».

Даже женщины и подростки должны нести «тяжкое бремя невыносимого труда при недопустимо низких оплате и питании».

Дальнейшее развитие колхозных и совхозных условий Рихтгофен обрисовывал в самых чёрных красках, поскольку практически такая экономика для него не имела будущего: cнижение производительности вело автоматически к наказаниям или даже репрессиям и ещё более ухудшало положение, а повышение производительности — в духе Стахановского движения — вело к немедленному повышению рабочих норм и тем самым к безжалостной эксплуатации.