Белый орел, Красная звезда (ЛП)

На закрытом слушании по этому вопросу в марте 1921 года Сталин явно очистил себя от обвинений со стороны Троцкого с помощью весьма интересного замечания. Он сказал, что Смилга, находившийся на аналогичной должности на Западном фронте, “пообещал” взять Варшаву к определенной дате и подвел, чем и разрушил планы взаимодействия между двумя фронтами^[270]. Он явно преувеличивал, на самом деле такого “обещания” не было. Но была назначена целевая дата падения Варшавы - 12 августа. И весьма возможно, что Сталин 12 августа послал Конармию на Львов, поскольку знал, что к этому времени, по-видимому, в ней нет нужды в Варшавской операции. Его аргументация, относительно дат и сроков касается самой сути спора. На второй неделе августа Красная Армия вышла из графика на обоих фронтах; она не предчувствовала катастрофы, к которой это опоздание должно было привести. Когда же катастрофа случилась, каждый стал сваливать вину на другого. Троцкий обвинял Сталина, Сталин винил Смилгу, Тухачевский Будённого, а Ворошилов Тухачевского. И каждый мог обвинять Каменева, на котором, как на главнокомандующем, лежала основная ответственность. Ленин осознавал слабость Главного Командования. 14 августа он записал:

Главком не смеет нервничать… Варшаву надо взять ...

Говорить об ускорении перемирия, когда неприятель наступает, — идиотизм.

Раз поляки перешли по всей линии в наступление, надо не хныкать … Надо обдумать контрход.^[271]

Ленин знал правду, но как и все остальные, он опоздал с тем, чтобы что-либо исправить.

Разногласия в советском командовании представляют собой классическую иллюстрацию принципа "трения" Клаузевица:

Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности...Представьте себе путешественника, которому еще до наступления ночи надо проехать 2 станции; 4-5 часов езды на почтовых по шоссе — пустяки. Вот он уже на предпоследней станции. Но здесь плохие лошади или нет вовсе никаких, а дальше гористая местность, неисправная дорога, наступает глубокая ночь… Так под влиянием бесчисленных мелких обстоятельств, которых письменно излагать не стоит, на войне все снижается, и человек далеко отстает от намеченной цели...

Военная машина — армия и все что к ней относится, — в основе своей чрезвычайно проста, и потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из ее частей не сделана из целого куска; все решительно составлено из отдельных индивидов, из которых каждый испытывает трение по всем направлениям.^[272]

Тухачевский был именно таким путешественником. Все пошло не так на предпоследнем этапе операции. Радиосвязь рвалась, шифры перепутались, приказы терялись, обоз отстал, боеприпасы израсходованы, сроки сорваны. Он потерял контакт с Гаем, терял дни в спорах с Каменевым, не сумел наладить контакт с Будённым, разозлил Егорова и Сталина. Это накопившееся трение и является настоящим объяснением его неудачи под Варшавой.

Что касается польского успеха, стоит вспомнить другую максиму Клаузевица: "Трение" можно преодолеть, но только при помощи "железной силы воли". Между 5 и 12 августа польская армия успешно осуществила план перегруппировки даже большей сложности, чем предпринятый Советами. Была масса случаев трения, между Сикорским и Халлером, между Розвадовским и Вейганом. Но недоразумения и раздоры были сведены к минимуму, благодаря “железной воле” Пилсудского, архитектора и вершителя победы.

* * *

Вопреки упорным слухам, правительства союзников и их высшие представители не играли никакой роли в Варшавской битве. Дипломаты стран Антанты в Польше провели эту неделю в глубоком замешательстве, в спорах между собой, в несогласии как со своими правительствами, так и с правительством, при котором они были аккредитованы. Британский посол Румбольд, который в течение долгого времени держался мнения, что “большевики насмехаются над Антантой, которая проглотила больше оскорблений, чем это можно позволить, и поэтому должна объявить войну”,^[273] однако старательно следовал противоположным инструкциям Ллойд Джорджа, вплоть до 10 августа, когда они были полностью отменены. Три параграфа ключевой телеграммы Ллойд Джорджа с предварительными условиями Льва Каменева по перемирию пришли в Варшаву неверно зашифрованными, и прошло восемь дней, прежде чем появилась возможность их прочесть.^[274] За это время Румбольд получил другой, измененный список условий перемирия от Каменева, через итальянского посла Томассини, который оказался неточен; а также получил от французского посла Парафье заверения, что Мильеран согласен с Ллойд Джорджем, что оказалось неправдой. Нетрудно понять его недипломатичный, но честный всплеск эмоций в письме к жене: “Я не знаю, кто мне больше наприятен, поляки, большевики или Ллойд Джордж”.^[275] Ситуация оставалась неясной до 18 августа, когда дипломаты ясно поняли, что условия Каменева были ложными, что Ллойд Джордж больше не поддерживает их, что польское правительство больше не нуждается в советах союзников, и что между Парижем и Лондоном больше нет согласия. Дела у Межсоюзнической миссии шли не лучше. Гражданские ее члены, Д’Абернон и Жюссеран слали потоки обращений с просьбой о помощи Польше. 4 августа Д’Абернон предлагал, чтобы Антанта объявила войну; 6 августа он настаивал, что отправка экспедиционного корпуса из шести пехотных и двух кавалерийских дивизий является наименьшим возможным вкладом, соответствующим интересам, чести и обещаниям Союзных держав.^[276] Все эти обращения игнорировались. Военные члены комиссии были беспомощны. Им нечего делать, кроме как совершать инспекционные поездки на фронт. Генералы Картон де Виарт и Рэдклифф находились в Брестской крепости, когда 1 августа она подверглась неожиданному штурму, и успели покинуть ее в последний момент. В другой раз, совершая поездку по ничейной полосе под Модлином, они встретили группу казаков, методично перерезавших телеграфные провода, и попали под обстрел со стороны польского разъезда, принявшего их за большевистских комиссаров.

Фото 31. Межсоюзническая миссия. Лорд д'Абернон (слева), генерал Вейган (в центре).

Положение генерала Вейгана было особенно унизительным. Он отправился в Варшаву, ожидая получить командование над польской армией. Ему, бывшему начальнику штаба у маршала Фоша, главнокомандующего победоносной армией Антанты, можно было простить, что он ожидал почета и уважения. Однако он встретил лишь унижение и обиды. Его первая встреча с Пилсудским 24 июля была провальной. На прямой вопрос Пилсудского: “Combien de divisions m 'apportez-vous?” (Сколько дивизий Вы мне предоставите?) он не смог ответить. У него не было ни одной дивизии. Он неудачно похвалил двух генералов, к которым Пилсудский относился предельно подозрительно - Юзефа Халлера, который заработал себе имя во Франции, и Довбора-Мусьницкого, который незадолго до этого отказался от службы. 27 июля он был назначен “советником” при польском Генштабе. Но отношения с Розвадовским сложились еще хуже, чем с Пилсудским. Он был окружен офицерами, смотревшими на него как на чужака, вмешивающегося в их дела, и сознательно разговаривающими по-польски, этим лишая его не только участия в своих дискуссиях, но даже и новостей с фронта. Его предложения по организации польской обороны систематически отвергались. В конце июля он предложил полякам держать позиции на Буге; через неделю он предложил чисто оборонительную диспозицию вдоль Вислы. Ни тот, ни другой план приняты не были. Он отмечал в своих мемуарах, что “la victoire etait polonaise, le plan polonais, l'armée polonaise” (“победа была польская, план польский, армия польская”).^[277] Одним из его немногих достижений было то, что он сумел склонить поляков к внедрению системы письменных приказов взамен беспорядочной системы устных распоряжений. Особую помощь он оказал генералу Сикорскому, объяснив ему преимущества позиции на Вкре. Но в основном он чувствовал себя не на своем месте. Он, привыкший отдавать приказы, оказался среди людей, не имевших желания подчиняться, сторонник обороны в компании энтузиастов атакующей тактики. 18 августа, во время второй встречи с Пилсудским, он не услышал ничего о большой победе, а “вместо этого его побаловали еврейским анекдотом”. Его гордость “представителя Франции” была оскорблена, и он пригрозил отъездом. На самом деле, ему ничего и не оставалось, кроме как уехать. Сражение было выиграно; начались переговоры о перемирии; кризис миновал. Он посоветовал Д’Абернону и Жюссерану паковать багаж и уезжать, по возможности, с достоинством. Он был расстроен собственной неудачей и зол на поляков за неуважение к Антанте. 25 августа на вокзале в Варшаве в качестве утешения он был награжден медалью «Virtuti Militari»; 26-го в Кракове мэр и городской совет дали обед в его честь; 28-го в Париже его приветствовала толпа, заполнившая перрон Восточного вокзала, премьер Мильеран расцеловал его в обе щеки и вручил Большой крест Ордена почетного легиона. Он не мог понять, что происходит. Он стал первой, полностью растерявшейся жертвой и главным бенефициаром легенды о том, что это он, Вейган, является победителем в Варшавской битве.