Петербургские арабески

«Александр, – сообщала Ольга Сергеевна в письме, – во время своей беседы держал Лелю на руках, ласкал его, но при этом, нечего сказать, брат утешать мастер: стал высказывать свое предчувствие, что, судя по печальному выражению лица ребенка и его грустному взгляду, он едва ли будет счастлив, и беспрестанно повторял: береги, береги его».

Когда закончился дачный сезон, Пушкин принимал сестру и племянника у себя. Особо были отмечены именины Льва Николаевича. «Сегодня, – писала Ольга Сергеевна, – маленький Леон – мужчина самый счастливый на свете. Александр, его жена и обе свояченицы навезли ему с три короба игрушек».

После кончины матери Ольга Сергеевна с сыном отправились в обратный путь. Александр Сергеевич проводил их до Пулкова. Всю дорогу он ласкал племянника, крестил его несколько раз, а, благословляя, положил ему на голову руку и повторил: «Живи и будь счастлив, будь счастлив».

Меньше чем через год прах A.C. Пушкина лег рядом с останками его матери.

Свою жизнь Л.Н. Павлищев посвятил памяти своего дяди. Он скончался в 1915 году. После него в небольшом сколоченном из досок доме, на Большой Спасской улице в Лесном, осталась одна его вдова – Ольга Петровна Павлищева.

В 1924 году «Красная газета» сообщала: «В воскресенье 10 августа на Иоанно-Богословском кладбище похоронили О.П. Павлищеву… С первых дней замужества О.П. попала в обстановку, наполненную воспоминаниями о нашем великом поэте. Л.Н. Павлищев сохранил все относящееся до A.C. Пушкина – рассказы его матери – родной сестры поэта, семейные реликвии и пр. Все им собранное составило т. н. Павлищевский архив. Сама О.П. горячо чтила память поэта и помогала мужу в его работах. Впоследствии, после смерти мужа, она не задумалась пожертвовать все имеющееся в Пушкинский Дом РАН и таким образом помогла сохранить весьма ценные материалы, исполнив свой гражданский долг…»

А старая фотография перешла к М.М. Заперецкой после кончины ее одинокого 83-летнего соседа Филиппа Дмитриевича Мокрева.

Корнеты и звери

По нашим личным воспоминаниям получается, что вирус, поделивший наших солдатиков на «черпаков» и «дедов» – в зависимости от того, кто как долго ел свою казенную кашу, – проник в монолитные ряды Советской армии где-то в 1960-х годах. С этого времени появились так называемые «черпаки», которые стали попадать в прямую и подчас жестокую зависимость от «дедов». В зависимость, не предусмотренную никаким законом.

Откуда проник этот вирус? Чтобы разобраться в этом, придется обратиться к дореволюционным временам. Тогда тоже было подобное явление. Только называлось оно иначе – не «дедовщиной», а «цуканием».

В истории этого вопроса пытался разобраться еще генерал H.A. Епанчин, назначенный в начале XX века директором «Пажеского Его Императорского Величества корпуса». В этом самом привилегированном военно-учебном заведении императорской России пажи выпускного старшего специального класса («камер-пажи») выступали в роли дрессировщиков пажей младшего специального класса («зверей»), господствовали над ними. Бывший паж, граф A.A. Игнатьев, вспоминал: «Главной ловушкой было хождение в столовую. Впереди шел вразвалку, не в ногу старший класс, а за ним, твердо отбивая шаг, даже при спуске с лестницы, где строго карался всякий взгляд, направленный ниже карниза потолка, шли мы, «звери», окруженные стаей камер-пажей, ждавших случая на нас прикрикнуть».

Николай Алексеевич Епанчин выяснил, что обычай цукания, «не свойственный характеру русского человека, мягкого по природе», – начался в нашей армии со времени императора Петра III «вследствие слепого подражания порядкам армии Фридриха II, состоявшей из наемников». Фридрих стремился к тому, чтобы его солдат больше боялся палки капрала, чем пули неприятеля.

Что касается близкого ему времени, то Епанчин открыл, что «дикий обычай цукания» во вверенном ему учебном заведении был лишь подражанием тому, что особенно процветало в Николаевском кавалерийском училище, «где оно иногда имело характер глумления, издевательства и даже жестокости».

Николаевское кавалерийское училище – бывшая Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Это та самая двухгодичная школа, в которой в 1832–1834 годах находился М.Ю. Лермонтов как юнкер лейб-гвардии Гусарского полка. Школа готовила офицеров для гвардии, и в ней могли учиться не иначе как дети богатых и знатных родителей – с семнадцати лет. Здесь юнкера старшего класса присвоили себе титул «корнетов», а младших товарищей стали называть «зверями».

Такой обычай школы имел своих апологетов. Окончивший юнкерскую школу в 1833 году генерал-адъютант И.В. Анненков писал: «В этом деле старые юнкера имели большое значение, направляя… вышколивая новичков, в числе которых были люди разных свойств и наклонностей. Тем или другим путем… масса юнкеров достигала своей цели, переламывая натуры, попорченные домашним воспитанием, что, в сущности, и нетрудно было сделать, потому что одной личности нельзя же было устоять противу всех. Нужно сказать, что средства, которые употреблялись при этом, не всегда были мягки… Нельзя не заметить при этом, что школьное перевоспитание, как оно круто ни было, имело свою хорошую сторону в том отношении, что оно формировало из юнкеров дружную семью, где не было место личностям, не подходящим под общее настроение».

Каковы же были упомянутые выше «не всегда мягкие средства»? Попробуем проникнуть за закрытые двери юнкерской школы – в то время, когда в ней учился М.Ю. Лермонтов.

Михаил Юрьевич пробыл в положении «зверя» недолго. После обычных занятий на манеже «корнеты» предложили новичку Маешке (кличка, данная Лермонтову в школе) поездить на другой лошади – молодой, необъезженной. Лошадь под ним стала беситься, вертеться около других лошадей и получила от одной из них удар копытом. Удар пришелся по ноге седока. Рана была глубокая – до кости. Лермонтов долго затем лежал больным у своей бабушки. Но школу он не оставил, а в происшедшем никого не винил, кроме себя. Что в школьном товариществе было зачтено. Успешно сдав переходные экзамены, Маешка стал «корнетом» и приобрел репутацию лихого юнкера.

Вечерами Лермонтов часто уединялся в отдаленных пустых классах, где предавался поэтическому сочинительству. Но не стремился выделиться из общей массы. В закрытых на ночь спальных комнатах училища он отдавал дань и юнкерской традиции – «вышколивал зверей». Лермонтов, Вонлярлярский, братья Черепановы, Тизенгаузен и примкнувший к ним проворный Энгельгардт образовали так называемый Нумидийский эскадрон, совершавший набеги на «зверей». Особенно на тех, кто отличался утонченным домашним воспитанием. Плотно взявшись за руки, нумидийцы быстро скользили по паркету среди уставленных в ряд кроватей, сбивая с ног попадавшихся им навстречу новичков. Или вставляли «гусара» в нос спящего «зверя» – свернутую бумажку, усыпанную крепким нюхательным табаком (специалистом здесь был Энгельгардт).

Н.С. Мартынов (тот самый), находившийся в это время на положении «зверя», вспоминал о набегах, совершенных Нумидийским эскадроном ночью, в его спальню, определенную за юнкерами тяжелой кавалерии: «Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал себя и лошадь свою простыней, а в руках каждый всадник держал по стакану воды… эскадрон окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для перемены».

Николай Соломонович так непосредственно живописует переживания жертвы «нумидийского» нападения, что можно предположить, что все прелести внезапного ночного пробуждения от потоков холодной воды были пережиты им самим. Такое не забывается.

Может быть, это стало одним из многих обстоятельств, приведших к известной кровавой пятигорской трагедии.