Петербургские арабески

Жестокая горячка лишила вчерашнего лицеиста Пушкина возможности быть при открытии театра. С париком, прикрывавшим бритую голову, поэт появился в Большом театре лишь весной 1818 года. A.M. Каратыгина (Колосова) вспоминала: «Он вошел к нам в ложу. Мы усадили его в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало. В самой патетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и стал им обмахиваться, как веером. Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах… нельзя было без смеху глядеть на него».

Зрительный зал Большого театра. Гравюра начала XIX в.

Упомянутые здесь «кресла» относились к особенностям тогдашнего театра. В партере перед сценой были поставлены 237 кресел и 106 стульев, обитых голубой полосатой тканью. За этими привилегированными местами находился собственно «партер», где публика размещалась стоя (потом здесь поставили скамейки). Если место в ложе первого яруса стоило 12 рублей, то кресло – 2 рубля 50 копеек, а «партер» – 1 рубль. Соответственно распределялись зрители: в ложах размещались дамы со спутниками, в креслах – сановники, а в «партере» – офицеры, художники, всякого рода разночинцы. «Партер» и раек были наиболее восприимчивы к тому, что происходило на сцене…

Пушкин занимал кресло на левой стороне партера. Он находился среди светской театральной молодежи, абонировавшей здесь кресла и поэтому в шутку себя называвшей «левым флангом». Тут же были и известные театральные завсегдатаи, поклонники очаровательных актрис – друзья Пушкина по тайному и веселому сообществу «Зеленая лампа», собиравшемуся раз в две недели после спектакля у Н.В. Всеволожского, сослуживца Пушкина (в нынешнем доме под № 8 на Театральной площади). Собирались, кстати, и в другом месте – расположенной поблизости ресторации-трактире «Hotel du Nord», воспетой в одном водевиле под названием «Отель Морда» (в нынешнем доме под № 97 по каналу Грибоедова). Здесь узнавали последние новости и составляли планы поддержки или зашикивания какой-либо сценической дивы.

Юный поэт проникал и в святая святых театра – «за кулисы». Там можно было укрыться в темном уголке и в ожидании назначенного свидания с милыми ветреницами балета наблюдать необычное – «как зажигают солнце, приклеивают луну, подвешивают облака, приколачивают гвоздями воду…». Театрал, оставивший эти строки, продолжал: «Здесь, кажется, царство фей или вершина Олимпа, со всех сторон раздаются крики – подними солнце, опусти облака, гаси луну, отодвинь гору…» Фантастические театральные образы и красочные декорации переносили поэта в иной, сказочный мир, в котором его воображение начало рисовать яркими и звучными красками героев «Руслана и Людмилы», пока известных лишь ему одному. И пока одиночество его, наконец, не нарушалось…

На чердаке отца комедий

В «Кишиневской тетради» A.C. Пушкина среди черновых записей есть листок с рисунками, связанными, очевидно, с воспоминаниями об оставленном Петербурге. На листе среди декораций-холмов и фигурок артистов прочерчен профиль князя A.A. Шаховского с характерным для этого героя длинным носом. Молодой художник наградил при этом князя ослиными ушами. Было ли это отголоском минувших литературных баталий, в которых юный поэт метал стрелы эпиграмм в противника? А, может, узнав Шаховского ближе, он приметил в нем черты, которые позволили сравнить князя с обреченным на непрерывную работу длинноухим животным – добродушным, доверчивым (и отнюдь не глупым)? Впрочем, не один Пушкин размышлял над загадкой личности известного драматурга.

Князь Александр Александрович Шаховской (1777–1846) принадлежал к роду, происходящему от князей Ярославских (старшей ветви потомства Владимира Мономаха). Увы, во владении у его отца было только небогатое сельцо Беззаботы в Смоленской губернии. Оттого, когда сыну исполнилось шестнадцать лет, отец отправил его с рекомендательными письмами и 20 рублями на поиски счастья в столицу – служить в Преображенском полку.

В Петербурге молодой гвардеец поселился в семье балетмейстера И. И. Вальберха – и таким образом сразу познакомился с театральными людьми. Имя и родственные связи князя сразу открыли перед ним и двери великосветских гостиных, где он вскоре заслужил репутацию «доброго малого» и «цехового забавника».

«Серьезное основание под маской светской легкомысленности» сумел распознать в Шаховском влиятельный А.Л. Нарышкин, еще при Екатерине II поставленный во главе театра. В мае 1802 года он назначил 25-летнего князя членом Театральной дирекции по репертуарной части. Но Шаховской начал заботиться не только о репертуаре. Он стал также режиссером-постановщиком, преподавателем сценического искусства, сочинителем трагедий, комедий, водевилей. Его злободневные комедии снискали особенную славу…

Артист П.А. Каратыгин так описал Александра Александровича: «Он был высокого роста, голова большая, совершенно лысая, нос длинный с горбом, брюхо необъятной величины, и вообще вся фигура необыкновенной тучности, голос же, напротив, был тонок и писклив. Замечательно, что, дослужившись до чина статского советника, он не имел решительно ни одного знака отличия… Князь был необыкновенно богомолен: ежедневно целый час он не выходил из своей молельни…»

То, что Шаховской не удостоился награды, – этим он, наверно, был обязан колкостям своих комедий, которые задевали влиятельных лиц. Поводов же для украшения его груди каким-либо почетным знаком было достаточно. В 1812 году, когда Наполеон подступил к Москве, Шаховской вступил в Тверское ополчение и возглавил 5-й пехотный казацкий полк. Об этом замечательном времени князь оставил воспоминания.

10 октября Шаховской со своими казаками и А.Х. Бенкендорф (будущий шеф жандармов) со своими изюмскими гусарами двинулись к Москве – на выручку захваченного во время переговоров их «душевно любимого начальника» Ф.Ф. Винценгероде. Но при въезде на пепелище древней столицы они обнаружили лишь старуху, которая «в исступлении радости перекрестилась, поклонилась нам в землю». Шаховской отправился в Китай-город и Кремль. Спасские ворота оказались заваленными изнутри, а Никольские загромождены взорванной частью стены. Так что потомок князей Ярославских вынужден был карабкаться по грудам развалин – и таким образом очутился перед догоравшим дворцом и оскверненными храмами…

Одна только большая церковь – в Страстном монастыре – оказалась тогда подходящей для совершения благодарственного богослужения. И Шаховской организовал его – в третий день своего пребывания в Москве: «На всех уцелевших колокольнях явились звонари… Прежде девяти часов ударил большой колокол Страстного монастыря, и вдруг широко раздался благовест по всей погоревшей обширности Москвы. Верно, тогда не было никого, чье сердце не вздрогнуло, на глазах не навернулись слезы, и кто бы перекрестился по одной привычке… и хор рыданий смешался со священным пением, всеместным перезвоном колоколов и пальбой пушек…» Это была, конечно, самая грандиозная и вдохновенная постановка в жизни театрального режиссера.

А через несколько дней фельдъегерь, присланный от военного министра, подал князю толстый пакет. «Я ожидал найти в нем, – вспоминал Шаховской, – звездное или, по крайней мере, крестное одобрение моей, отдельной от ополчения, службы. Но, развернув пакет, не без сердечного трепета, я увидел в нем… пачку печатных стихов графа Д.И. Хвостова…»

Пушкина с «колким» драматургом познакомил П.А. Катенин. В 1818 году поэта радушно приняли на верхнем этаже дома № 12 по Малой Подьяческой улице, известном как «чердак Шаховского». Здесь после спектаклей любили собираться артисты. С той поры он стал завсегдатаем у Шаховского. В 1830-х годах их встречи происходили уже у князя В.Ф. Одоевского в Мошковом переулке. Современник вспоминал, что здесь «часто бывали Пушкин, Жуковский, поэт князь Вяземский, драматург князь Шаховской, в насмешку называвшийся «le père de la comédie» («отец комедий»).