Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Ты что, все еще сердишься на меня? - спросила она, продолжая держать его руку и глядя на него своими красивыми серыми, немножко близорукими глазами с такой укоризной, словно ему и правда не за что было на нее сердиться.

"А может, и в самом деле не за что?" - подумал он не столько о прошлом, сколько о настоящем: о том, что идет война и Козырев, к которому она когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб; и Маша, которая так не любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится на ней, тоже, наверное, нет на свете... И вообще столького нет, что было тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал...

Молча высвободив руку из Надиной теплой руки, он нагнулся и поднял варежку.

- Спасибо, - сказала она, держа варежку в левой руке и все еще не надевая ее. - Значит, не сердишься?

- А какая тебе разница?

Надя вздохнула и надела варежку.

- Куда ты идешь?

- К себе на службу.

- Где это?

- На улице Кирова.

- Я провожу тебя. Можно? - И, не дожидаясь ответа, взяла его под левую руку. - Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя, потому что вы козыряете, а слева - можно, да?

Они несколько шагов прошли молча.

- Что-то я тебя даже боюсь немного, - сказала она. - Скажи что-нибудь, пожалуйста.

Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.

- Ну как? - спросила она, не двигаясь. - Ничего, ты не торопись, смотри, смотри...

- Ты все такая же красивая, - сказал он наконец.

- Это во-первых, а во-вторых?

- А во-вторых, ничего, - сказал он и взял ее под руку. - Пошли.

Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней даже шло, что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым румянцем и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое: мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие, человеческие морщинки. Сейчас это было спокойное лицо женщины, которое говорило: "Да, да, мне тридцать, и я этого не скрываю. А если тебе кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?"

"Да, война все-таки для всех война! - примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. - И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева".

- Зачем ты заходил туда? - спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.

- Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, - сказал Артемьев.

- Она мне говорила, что у нее кто-то живет, - сказала Надя. - Вот оно что!.. - В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.

- Между прочим, как раз нет, - сказал Артемьев и, поколебавшись, говорить ли, добавил: - Она была в тылу у немцев вместе с сестрой, рассказала мне, как погибла Маша.

- Погибла! - Надя даже остановилась. - Неужели погибла?!

Он не ответил.

Она локтем крепко прижала к себе его руку, выражая молчаливое сочувствие.

- И ты только теперь узнал?

- Подробности - только теперь...

- А я так и не узнала никаких подробностей, - сказала она. - В первый день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом все поехало, покатилось... - Она печально повела в воздухе рукой, показывая, как все поехало и покатилось. - И даже оказалось, что никто не знает, где могила. И это с таким человеком, как он! Перед войной были с ним вместе на дне рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось: никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!

В голосе ее послышалась горечь, но в самой этой горечи было что-то суетное, не вызывавшее сочувствия.

- Эх, - сказал Артемьев, - что вспоминать, когда и как до войны сидели - ближе, дальше... Слава богу, что Москву не отдали, и то хлеб!

- Ты не веришь, что я его любила? - вдруг спросила она.

- Какое это имеет значение?

- А все-таки, - настаивала она.

- Тогда не верил.

- Да, тогда я его не любила, - сказала она. - А потом... - Она слегка склонила набок голову, словно приглядываясь к прошлому, помолчала и сказала: - Любила или не любила, все равно страшно! Несколько месяцев ходила как сумасшедшая, до самой эвакуации...

- А ты разве уезжала? - спросил Артемьев.

- Нет, просто, когда началось все это в Москве, меня словно из оцепенения вывело. Но я никуда не поехала.

- Не боялась, что немцы придут?

- Нет, почему-то не верила в это. Может, оттого, что прожила с ним перед тем два года, а он был бесстрашный... Не знаю. - Она снова помолчала. - Думаешь, мне так просто сейчас одной жить? Все сама, все сама! И всем родным что-нибудь нужно: чтобы я куда-то ходила и говорила, чья вдова, и делала для них то одно, то другое, то третье... Он давно умер, а им все еще кажется, что я им что-то недодала, обманула их, что ли, тем, что он слишком рано умер!.. Твоя мама где сейчас? - вдруг спросила она.

Артемьев сказал, что мать пропала без вести в Гродно.

- Да, бедная, - сказала она и, привычно перейдя в мыслях на себя, добавила: - Она не любила меня. Что ж, может, и права. А моя мама жива-здорова. Последнее время все из Фрунзе письма писала, расспрашивала, как ее драгоценное барахло, не пустилась ли в разгул тетя Поля? А сегодня телеграмму прислала, что уже отбыла с моим новым папочкой из Фрунзе в Москву. Сейчас пойду осчастливлю тетю Полю...

- Значит, все же не удержалась, устроила им вызов? - спросил Артемьев, вспомнив слова тети Поли.

- Я?! - воскликнула Надя. - Что я, с ума сошла? Ты же прекрасно знаешь, что моя мать - исчадие ада! Сама добилась. Я и пальцем о палец не ударила. Но теперь, раз уж на меня все равно валится это счастье, ничего не поделаешь, придется засучить рукава и вымыть полы.

- Не разучилась?

- Одно время разучилась, а потом опять научилась. Могу и к тебе прийти помыть, - усмехнулась она. - Я хорошо полы мою... Ты как, еще не женился?

- Пока нет.

- И белье могу постирать. Я и стираю хорошо. Зарос небось? Все вы одинаковые... Что смотришь? Я ведь и просто так могу, по-товарищески, я и на это способна. Я на все способна, - усмехнулась она, уже не над ним, а, кажется, над собой.

- Не выйдет у нас с тобой по-товарищески, - сказал Артемьев, продолжая в упор смотреть на нее внимательным, откровенным взглядом.

- Думаешь, не выйдет?

- Не выйдет.

- Это хорошо.

- Не знаю уж, хорошо или плохо, - сказал он, примериваясь к чему-то еще не решенному в глубине самого себя.

И вдруг, вспомнив о той, маленькой женщине, оставшейся у тети Поли, спросил:

- Когда Анна Георгиевна приезжает?

- Телеграмма с дороги. Дня через три, наверно, - сказала Надя. - А что?

- Там у тети Поли эта женщина-врач, - сказал Артемьев. - Если Анна Георгиевна приедет, а она еще не уедет...

- Все понятно, - сказала Надя. - Если понадобится - укрощу свою мамочку. Это тебя беспокоит?

- Да.

- И вообще могу эту женщину к себе взять. Даже если соврал, что у тебя с ней ничего нет.

Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.

- Дошли, - сказал он и остановился.

- Запиши мой телефон.

Он записал и протянул руку прощаться.

- Подожди, - сказала она. - Ты почему хромаешь?

- Ранен был, - сухо ответил он, не оставляя намерения проститься и уйти.

- Нет, подожди, - просяще и в то же время повелительно сказала она. Неужели я такая скверная баба, что со мной нельзя разговаривать по-человечески?

В тоне, которым она это сказала, ему послышалось искреннее, ненаигранное огорчение.

- Что ты хотела спросить?

- Многое. Как ты жил, как живешь, что с тобой было, что есть, что будет?.. Все хотела спросить.

- Что будет, не знаю, - сказал он. - Наверное, скоро уеду на фронт. А что было... С июня до ноября служил на Дальнем Востоке и ждал, когда отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.