Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Может, и рано, да больно уж сводки за живое берут!

- Это верно, - сказал Климович, - время такое, что не соскучишься. Ну ладно, воюй. Будь жив по возможности.

Они обнялись. Климович сел в машину и, закрывая дверцу, прощально махнул рукой.

Когда Артемьев вернулся в Генштаб, в приемной на дежурстве сидел второй адъютант - Косых. Этот у генерал-лейтенанта еще с довоенного времени. Офицеры для поручений третий раз меняются, а этот бессменный. Привык и другого в жизни не ищет.

- Насчет меня не звонил? - спросил Артемьев.

- Нет, - сказал Косых. - Можешь спать до четырнадцати.

Артемьев запер в сейф привезенный документ, сладко потянулся и с удовольствием представил себе, как доберется сейчас до маленькой комнаты на третьем этаже, где стояло пять коек для адъютантов. Казарменное положение в Генеральном штабе хотя и было отменено, но практически еще сохранялось.

- Позвони мне в тринадцать, чтоб не проспал.

- Позвоню, не беспокойся, - сказал Косых и, посмотрев в свой блокнот, вдруг вспомнил: - Генерал Шмелев звонил, приказал для тебя адрес записать. Какая-то женщина тебя ищет. Сейчас я тебе перепишу.

Но взволнованный Артемьев, не дожидаясь, пока Косых перепишет ему адрес, сам быстро обошел стол и заглянул в блокнот. Он знал, что его сестра, заброшенная в немецкий тыл, по сведениям партизанского штаба Западного фронта, еще год назад погибла при выполнении задания. Никаких подробностей он так и не добился и не до конца верил в эту смерть, зная случаи, когда такие известия потом оказывались ложными. В блокноте, из которого переписывал адрес Косых, стояла незнакомая фамилия: "Спросить Овсянникову..."

Может быть, это кто-то, привезший известия о сестре?

"Спросить Овсянникову..." - еще раз прочел он, взяв у Косых листок, и только теперь обратил внимание на адрес: "Сретенка, 24, квартира 6".

- Ты точно записал? - спросил он Косых.

Косых даже не ответил. Уж за что, за что, а за точность Косых можно было ручаться.

"Да что же это! Дурака со мной валяют, что ли?" - подумал Артемьев. Адрес был слишком знаком, хотя считался вычеркнутым из памяти.

- Какой у Шмелева добавочный? - порывисто спросил он.

- Ты что, спятил? - сказал Косых. - Шмелев в семь сорок пять звонил, вот у меня записано, перед тем как спать лечь.

"Спросить Овсянникову..." - еще раз про себя прочел Артемьев. Незнакомая фамилия никак не сопоставлялась с адресом. Он вспомнил старушку, домашнюю работницу, которая жила тогда, до войны, у тех людей, в той квартире. Может быть, это она Овсянникова? Он не знал ее фамилии, просто знал, что она "тетя Поля". Но если и так, зачем он ей?..

- Вот что, Косых. - Он положил записку в карман. - Если что, я пошел по этому адресу. Тут недалеко, я быстро обернусь.

- Смотри, будешь потом носом клевать! - не одобрил Косых.

Когда Артемьев вошел в знакомый подъезд и постучался в постаревшую дверь с ободранной клеенкой, ему открыл подросток в валенках, ватных штанах и накинутой на плечи стеганке.

- Я Артемьев, - сказал Артемьев, - мне дали этот адрес...

- Да, да, заходите, - протягивая руку, сказал мальчик девичьим голосом. - Я Овсянникова.

Рука была маленькая, крепкая и очень горячая.

- Пойдемте в комнаты...

- Можно раздеться? - спросил Артемьев.

- Как хотите. Я сама тут замерзла с утра, даже руки над керосинкой грела... Пойдемте лучше на кухню.

- Я все же разденусь, - сказал Артемьев и, скинув шинель, вслед за девушкой в ватнике прошел через большую ледяную переднюю, мимо открытых настежь дверей в столовую, все так же, как и до войны, заставленную красным деревом.

На кухне было теплее, на керосинке грелся чайник. Вдоль стены стояли узкая железная кровать и пружинный матрац с подложенными вместо козел стопками книг. На матраце лежал новенький полушубок.

- Вы накиньте полушубок, если холодно. Хотя он маленький, - сказала девушка, смерив взглядом массивную фигуру Артемьева. - А я с утра вот так, по-партизански.

Она дотронулась до полы накинутой на плечи стеганки и вдруг смутилась под взглядом Артемьева. Под стеганкой у нее была только заправленная в ватные штаны солдатская бязевая рубашка, завязанная на тонкой шее тесемками; солдатскую бязь оттопыривали два высоких острых холмика. Этого она и застеснялась и, уже отвернувшись и стоя спиной, засовывая руки в рукава и застегивая ватник, сказала:

- Извините, я думала, это моя хозяйка пришла...

Она была острижена коротко, как мальчик, и сзади на шее у нее был мальчишеский завиток отросших волос. Так когда-то до войны стриглась Маша.

Застегнув последний крючок, она повернулась к Артемьеву. Лицо у нее было простенькое, но милое, даже, наверное, хорошенькое, только очень бледное и истомленное, а выражение этого лица было странное - одновременно и решительное и растерянное.

- Ну, что вы мне скажете? - спросил Артемьев, уже чувствуя, что ему не скажут ничего хорошего.

- Я вам должна рассказать про вашу сестру, - сказала девушка голосом, которым не говорят про живых. - Меня зовут Овсянникова, Татьяна Николаевна, Таня... Вы садитесь...

И сама села на полушубок, брошенный поверх пружинного матраца. Артемьев опустился на табурет и продолжал смотреть на нее.

- Я вернулась оттуда, правда, уже почти два месяца, но я все это время была в госпитале...

- Вы только без предисловий. Что сестра погибла, я уже слышал, - сказал Артемьев с последней, отчаянной надеждой.

Но она не остановила его и не крикнула: "Нет!" А удивленно и долго смотрела на него и молчала. Готовила себя к одному, а вышло другое: оказывается, он знает.

- Говорите, чего молчите? Я знаю только одно: что погибла при выполнении задания. Если знаете, где и как, расскажите. Хуже не будет.

Сказал, хотя чувствовал, что нет, будет хуже, гораздо хуже.

А Таня смотрела на этого совсем не похожего на сестру, показавшегося ей грубым человека и все еще не знала, с чего начать. С того, как погибла Маша? Или с того, как они встретились и подружились и что ей говорила Маша в ту последнюю ночь, когда уходила на явку в Смоленск?..

- Ну что вы из меня жилы тянете? - сказал он все тем же грубым голосом.

- Я не знаю, как она погибла, - сказала Таня, - я не была при этом. Я только знаю, что она в прошлом году в ноябре пошла на явку в Смоленск и все было очень хорошо подготовлено, она не должна была провалиться... А потом, через день, узнали, что она так и не пришла на явку. А потом, через две недели... там в городской управе у нас работал один человек, он передал нам копию списка приговоренных, и ее имя тоже было там... по документам. По документам она была Вероника... Командир нашего отряда думал, что их собираются казнить в одном месте, которое мы знали, и мы сделали там засаду, и я тоже ходила... А их казнили в другом месте: переменили...

Артемьев встал, подошел к керосинке, снял кипящий чайник и палил воды в кружку.

- Возьмите заварку, - сказала Таня.

Но он не ответил, стоял у плиты и долго, мелкими глотками пил горячую воду.

Допил, поставил кружку на плиту, подошел к Тане и, ничего не говоря, потянул за край полушубка. Она поняла и пересела, освободив полушубок. А он, накинув этот полушубок-недомерок на плечи и прихватив его рукой у горла, заходил по кухне. И по его руке, жестко сцепившей у горла борта полушубка, было видно, как ему трудно совладать с собой.

- Ну и что дальше? - спросил он своим грубым голосом.

- Что дальше? - Таня не поняла, чего он хочет. - Что может быть дальше?..

...Дальше - сверху ровная, такая же, как всюду, пелена снега, а под снегом наспех накиданные куски мерзлой земли, а под ними - босые, полуголые и голые тела, мужские и женские, со страдальчески вывернутыми головами, с негнущимися шеями, с раскинутыми в стороны ледяными руками, со скрюченными, еще царапавшими землю и умершими уже потом, после всего остального, пальцами...