Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Ну, ее-то, положим, любили, - сказал Артемьев, удивленный злым задором, с которым говорила старуха.

- Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней да к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла, а от людей из-за них отвыкла. А в больницу пришла работать - к людям привыкла. Она как приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси! А я, правду тебе говорю, лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем за ней за одной ходить!

- А она вернуться думает?

- Собирается. С мужем. Надежда, когда встретились, говорит мне: у матери у моей теперь муж новый, на двенадцать лет ее моложе. Зубной техник. Она, значит, врач, а он техник. Она, значит, своей бормашиной жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует, где его взять теперь? Надежда мне говорит: "Мать давно, говорит, меня сверлит, чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем мне в Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!"

- Ну, а вернутся - как все же будет? - спросил Артемьев.

- Не пойду обратно в работницы. Пока война идет, за ранеными буду ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.

- А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?

- А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне, я в ней тридцать лет прописанная. Вернется - все вещи ее в целости. Только когда на Сухаревой бомба упала, из буфета стекло вылетело и семь бокалов разбились. А не захочет со мною жить - пусть мне другую комнату хлопочет. Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками, ей это недолго... Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины, а у ней нет. Говорят, отхлопотала.

- Вот ведь как вы теперь о ней говорите, - сказал Артемьев, - а хотели, чтоб за меня замуж вышла!

- Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости? Разве одну меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и вышло? И все люди, какие вам казались, такие и оказались? Э, да что говорить!.. - Тетя Поля махнула рукой. - Пока за ранеными ходишь, такого наслушаешься... Да разве она, - повернулась тетя Поля к Тане, - себе в жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так ведь она тебе всего не расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как она мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот... - И тетя Поля стала было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:

- Тетя Поля, не надо...

- Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, - повернулась тетя Поля к Артемьеву, - а то подымешь ее, чтобы переложить, и через рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь - и жалко ее, каждую косточку жалко!

- Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! - Таня сказала это так властно, что старуха замолчала.

Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее, а еще и потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно, что Артемьев, слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее, Таню, в больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала тетя Поля, - худой, неодетой... Ей было стыдно этого, но было стыдно в того, что она прикрикнула на тетю Полю, и она, чтобы выйти из положения, сказала:

- А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!

"Ну да, с тебя как с гуся вода, - подумал Артемьев, глядя на ее худенькое улыбающееся лицо. - Тебя бы, по другому времени, после такого ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить..."

Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.

- Как вас угораздило? - грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, - это тоже в порядке вещей.

- Там, когда в одном месте полотно подорвали и отошли, я перевязку делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата...

"Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата, - с какой-то нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то еще, он бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. - Сама во всем виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая, тоже сама во всем виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?.."

Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем он думал до этого.

- Пойду, - сказал он, вставая.

Ему захотелось уйти отсюда и напиться, хотя напиться было нельзя и нечем, да если б и было, все равно не напился бы: не умел раньше и не научился в войну.

- Не замерз у нас? - спросила тетя Поля, увидев, как он повел плечами, вставая.

- Ничего, я сам горячий, - сказал Артемьев. Сказал просто, чтоб что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.

- А я все мерзну, - сказала тетя Поля. - К управдому заходила, говорил: днями подмосковного угля завезем, отопление хотя в четверть силы, а пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.

- С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим, - сказал Артемьев, все еще продолжая думать о сестре.

Таня, прощаясь с ним, встала, но все равно была такая маленькая, что он, пожимая ей руку, сверху видел у нее на голове, повыше виска, маленький, полуприкрытый волосами шрам. "Тоже чем-нибудь царапнуло, подумал он. - Ах ты, пичуга несчастная!" И, выпустив ее руку, пошел к дверям.

Таня было пошла вслед за ним, но тетя Поля ее остановила, наверно, хотела сказать ему что-то наедине.

Так оно и было. Пока он надевал шинель и перепоясывался, тетя Поля изложила ему свои планы насчет жилички.

- Телеграмму послала, - шептала она. - Думает по телеграфу отца-мать найти. А кого она разыщет теперь, телеграмма-то? Я сестре в деревню, в Колодное, нашего, Елецкого района, три письма отправила, и ответу нет. А она - в Ташкент... Из Ташкента хочет, чтобы ей ответили!

- У вас в Елецком районе фронт стоял, - сказал Артемьев.

- Мало что стоял. Что равняешь Елец с Ташкентом! Никакого она ответа не получит, я ей заранее сказала!

- И напрасно, - сказал Артемьев. - Человек родителей надеется разыскать, а вы...

- Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут - родители детей, дети родителев... Я ей сказала: не найдешь своих родителев - иди ко мне в дочки. Будем вместе жить.

- Как же, спрашивается, ей с вами вместе жить? - сказал Артемьев, надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться: то ли бессердечию тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли силе материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. - Она же все равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.

- Вот и именно, что уйдет, - сказала тетя Поля. - А зачем ей уходить? Она свое отвоевала, у ней рана тяжелая, пусть остается у нас же при больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! - И, видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала: - Ты скажи ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если родителев не найдет, в Москве бы осталась. Скажешь?

И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была тем самым главным, ради чего старуха вышла его провожать.

- Скажу. Только навряд ли послушает...

Он вышел из дома и едва сделал несколько шагов, как увидел знакомую женскую фигуру - навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе, которая у нее была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову, но, когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что она видела его еще издалека.

- Павлик! - сказала она нараспев и, стряхнув прямо на снег варежку, протянула ему руку. - Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?

- Из вашего, бывшего.