Москва еврейская

Бледные, измученные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу… мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь…

Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая!» ^[31].

А какие невыносимые муки пришлось испытывать тем, которые выживали. Пыткам и истязаниям не было конца. Начальники изощрялись в изобретении всевозможных истязаний, секли розгами, наносили раны, выставляли голыми на сибирский мороз, накармливали детей селедками и загоняли в горячую баню, не давая ни капли воды, вырезывали кресты на ладонях и т. п. Начальники состязались между собой, у кого больше будет крещеных. Один бригадный командир, например, говорил: «Лучше я надену солдатскую шинель, чем будет у меня хоть один еврей». Легко себе представить, что проделывал над еврейскими детьми подобный господин, до какой артистической жестокости доходил он для достижения поставленной цели. И все эти охотники за душами еврейских детей работали небезуспешно: добыча была богатая. Так, в 1843 г. приняло христианство 1874 чел., в 1849 г. — 1882, в 1845 г. — 4439. Понятно, сквозь какой ряд пыток, мучений и всяких истязаний вынуждены были проходить эти тысячи несчастных, прежде чем они попадали в лоно православной церкви. Еврейский народ в своих легендах, сказках и песнях зафиксировал в самых мрачных красках эту неслыханную эпоху детской солдатчины.

Благодаря этому во многих городах центральной России очутились новые слои евреев — так называемые «николаевские» солдаты: малолетние кантонисты и затем выслужившие свою 25-летнюю николаевскую службу и оставшиеся тут на жительстве, приписавшись к местным мещанским обществам. Большое число этих николаевских солдат оказалось в Москве. Точно нам неизвестно число их. Один из историков-евреев в Москве говорит, что в 50-х годах их было уже около 500 человек. Судя по численности семейств николаевских в позднейшее время (60-е и 70-е годы), надо думать, что эта цифра не преувеличена. Из них было много богатых ремесленников, портных, имевших большие мастерские и даже роскошные магазины готового платья; большинство же было бедно и занималось мелкой торговлей (старым платьем на Толкучем рынке). И этот класс московских евреев жил своей своеобразной жизнью. Многие из них, оторванные от родной почвы еврейской культурной жизни черты оседлости и в течение многих лет жившие в условиях грубой и жестокой николаевской казармы, среди темных и невежественных товарищей-русских или в семьях таких же грубых и невежественных крестьян, забыли, конечно, всё еврейское и переняли отчасти грубость своих новых хозяев. Они говорили на грубом еврейском языке (жаргоне), пересыпанном русскими словами, разучились читать и писать, были безграмотны и довольно темны. С другой стороны, принимая во внимание всё, что они претерпели и перестрадали за свое еврейство, они справедливо смотрели на себя как на мучеников, как на героев, а на прочих евреев из гетто — как на «пришельцев», считая себя «коренными», полнокровными, купившими свое право жить в столице очень дорогой ценой. Жители же гетто, со своей стороны, смотрели на них сверху вниз, как люди, богатые духовно (знатоки Талмуда и других еврейских наук), на необразованных. Этот антагонизм, еще долго не испарявшийся из умов той и другой группы, никогда, однако, не доходил до резких проявлений и ограничивался только открытыми симпатиями и антипатиями, никогда не вырывавшимися наружу какими-либо активными явлениями. Все население составляло как бы одно целое, жившее мирно общими еврейскими интересами, хотя, конечно, в культурно-бытовом отношении эти группы заметно отличались друг от друга. Первые, «вольные», и в Москве жили знакомой жизнью евреев черты: торговали, промышляли, строго соблюдали законы, права и обычаи еврейского уклада. Духовные интересы по-прежнему вертелись вокруг молитвы и Закона (Торы); вторые, «николаевские», в духовном отношении стояли ниже, еврейской мудрости не знали, многие из них еле знали еврейскую грамоту, а в своей домашней жизни отчасти сохраняли грубые черты, которые им привила казарма и общение с темными русскими массами. Любопытно, как составлялась семейная жизнь их. Как понятно, все они были холостыми, женщин-евреек в Москве не было. В черте же было много бедных девушек, которые искали и не находили себе мужей. И вот предприимчивые люди привозили с собою в Москву из черты красивых и бедных девушек, на которых был такой тут спрос. Так составлялись браки между москвичами и приезжими девушками. Это называлось «брать меня с возу». Как ни случайны были эти браки, но семейная жизнь таких супружеских пар все-таки была очень счастлива, и эти «с возу» взятые жены нисколько не компрометировали своих мужей.

Кроме этих групп в николаевское время в Москву попадали случайно отдельные евреи, приезжавшие сюда с разными целями: приезжали особенно выдающиеся артисты, как, например, известный Михаил Гузиков из Шклова ^[32], который в 30-х годах давал концерты на деревянно-соломенном инструменте. Эти концерты, которые он потом давал и во всех столицах Западной Европы, имели громадный успех, так как это был виртуоз совершенно исключительного дарования. О нем упоминает и Ломброзо ^[33] в своем сочинении «Гений и помешательство». Успех этот был так велик, что некоторые фабриканты выпустили платки с его портретом. Приезжали в Москву евреи с целью лечиться, как, например, известный собиратель русских былин (7 томов) Шейн (а не Шейн) Павел Васильевич, три года пролежавший в Екатерининской больнице, с 1843 по 1846 г. Тут же жил и его отец, специально приехавший сюда, чтобы доставлять больному сыну «кошерную» пищу. Шейн умер в 1900 г. Приезжали некоторые учиться в Университете; так, первым студентом-евреем был известный деятель по еврейскому просвещению Леон Иосифович Мандельштам ^[34], который учился в Московском университете в 1840 г. (он вскоре перевелся в Петербург). Заметим кстати, хотя это уже не чисто еврейская жизнь, что семья А. Г. Рубинштейна поселилась в Москве в 1834 г. (отец Рубинштейна имел карандашную фабрику), где в 1835 г. родился будущий учредитель и директор московской консерватории Н. Г. Рубинштейн. Пребывали в Москве в то время и евреи, переселявшиеся в Сибирь или отбывавшие наказание в московской тюрьме. Особенно любопытно пребывание в Москве в 1839–1854 гг. братьев Самуила и Пинхаса Шапиро — знаменитых владельцев прославившейся в еврейской среде типографии в Славуте (Волынской губ.). Об этих мучениках-героях еврейская фантазия создала разные легенды. Они за подозрение «в причинении насильственной смерти одному еврею, найденному повесившимся в еврейской синагоге, и по высочайше утвержденному 15 июля 1839 г. заключению генерал-аудитора за намерение к лиходательству и оскорбление следователя по этому делу флигель-адъютанта князя Васильчикова наказаны шпицрутенами, отправлены на поселение в Сибирь». Передается легенда, что, когда одного из них гнали сквозь строй, с головы у него упала ермолка. Не желая оставаться с обнаженной головой, он остановился, чтобы поднять упавшую ермолку, претерпевая при этом лишние удары. Что до «оскорбления следователя», передают в легенде, что он на допросе сказал ему будто: «Ты неправ, царь твой неправ, и бог твой неправ». Конечно, это невероятно, так как за такие слова в то время его бы в живых не оставили; но это характеризует как самого Шапиро, так и взгляд на него еврейской массы. После наказания шпицрутенами они были отправлены в Московскую пересыльную тюрьму, откуда по болезни были переведены в Екатерининскую богадельню. Генерал-губернатор Голицын ^[35] весьма доброжелательно относился к этим узникам, так как, по-видимому, был убежден в их невиновности. Но ни его ходатайства о пересылке их в черту оседлости, ни ходатайство евреев московского гетто о переводе их в Глебовское подворье, ни ходатайства их жен и сыновей, ни даже ходатайство влиятельного Закревского об их освобождении успеха не имели, и один из них, Самуил, 80 с лишним лет старец, так и умер в стенах богадельни, другой, Пинхас, все-таки был освобожден.