Москва еврейская

Все это представляя прозорливому вниманию Вашего В-благородия, Евреи, ведущие в здешней столице торговлю, вынуждаются всепокорнейше просить представить все это на благоуважение г. М-ра Вн. Дел и ходатайствовать у Его Высокопревосходительства о законном удовлетворении справедливой их просьбы, основанной, как выше показано, на самых уважительных доводах, а между тем, дабы местное начальство, негодующее на них за принесенную г. Министру жалобу, не могло обращать на них вящую еще строгость, то впредь до разрешения вышеозначенного прошения оградить их от всякого стеснительного со стороны его влияния.

Подписали: Могилевский 2-й гильдии купец Мендель Цетлен, Австрийский негоциант Герш Горовиц, Минский 1-й гильдии купеческий сын Мовша Гинзбург, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Залман Ратнер, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Янкель Гринер, Бердянский 1-й гильдии купец Сендер Пригожин, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Берко… Витебский 1-й гильдии купец Бер Рубинштейн, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Копель Елинзон, Бердянский 1-й гильдии купец Берко Клипинцер, Динабургский 2-й гильдии купеч. сын Зашнап Гордон, Австрийский негоциант Иоахим Горовиц…»

Ревизор Компанейщиков пошел навстречу евреям, внимательно исследовал все вопросы, касающиеся подворья. Но ему пришлось в данном случае работать на два фронта. Чтобы не разгневать и не обидеть генерал-губернатора кн. Щербатова, он сделал ему доклад, в котором констатировал факты и высказывал свой взгляд, что, по его мнению, сохранение этого учреждения не только бесполезно, но и вредно. С другой стороны, министру внутренних дел он писал, что жалобы евреев и Зельцера вполне справедливы. Но, прибавил он, не дороговизна, не поборы заставляют евреев взывать о помощи. «Они так привыкли к налогам и стеснениям всякого рода, что остаются к ним почти равнодушными, считают их необходимой данью». Главное в том, что «угнетения, ими претерпеваемые, превышают всякое вероятие. Согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже и дворнику, коридорщику и т. д.».

Надо сказать, что поведение Компанейщикова в этом деле представляется в высшей степени любопытным. В самом деле, как в это черное время мог «сметь свое суждение иметь» мелкий чиновник, какой-то надворный советник, в борьбе с таким влиятельным и сильным человеком, как московский генерал-губернатор кн. Щербатов? Приходится предполагать, что это был человек, который интересы законности и справедливости по отношению к евреям ставил выше своих личных интересов, своей служебной карьеры. Таких чиновников, как известно, в николаевское время было немного. Предположить, что евреи вместе со своей запиской вручили ему и приличный подарок, — для этого у нас нет никаких оснований. Приходится заключить, что это дело было такое вопиющее, такое одиозное и в Петербурге так были настроены против этого учреждения, что ревизору не опасно было в этом случае находить объективное фактическое подтверждение петербургским настроениям.

Как бы то ни было, результат ревизии и доклада Компанейщикова был убийственный для Москвы. Но кн. Щербатов не хотел легко уступить своих позиций. Он написал контрдоклад, в котором раскритиковал записку Компанейщикова и всеми силами старался доказать необходимость сохранить и впредь старый порядок.

Дело о подворье заглохло. Между тем в 1848 г. место генерал-губернатора занял граф Арсений Андреевич Закревский ^[30], пользовавшийся огромным влиянием и неограниченным доверием Николая I. Министр внутренних дел только в 1850 г. запросил Закревского. Реакционер, крепостник и антисемит стал, конечно, на сторону сохранения Московского гетто по разным соображениям и между прочим, «дабы не лишить здешней Глазной больницы средств содержать себя доходами Глебовского подворья». Пусть будет существовать гетто — несправедливое, незаконное, нечеловеческое учреждение, лишь бы нажить капитал для содержания Глазной больницы. Но тут заступился Комитет по устройству евреев и поручил министру снестись с московским генерал-губернатором, «не признается ли возможным для содержания Глазной больницы изыскать другие средства, дабы в свое время можно было упразднить еврейское подворье». Переписка между Петербургом и Москвой продолжалась еще долго. Закревский благодаря своей силе не обращал внимания на представления Петербурга, и гетто продолжало существовать.

Но вот скончался Николай. На престол вступил Александр II. Подул либеральный ветер. Закревский терял свою силу. 31-го марта 1856 г. Комитет окончательно постановил упразднить Глебовское подворье. 5-го июня 1856 г. мнение Комитета было утверждено Государем, а 30-го июня Закревский сообщил министру внутренних дел, что он уже отдал распоряжение об осуществлении высочайшей воли. Гетто было упразднено, просуществовав тридцать лет. Отныне евреи могут селиться по всей Москве по своему желанию.

Но Зарядье и Глебовское подворье превратятся из принудительного гетто в добровольный еврейский квартал, к которому еще долго будут тяготеть все евреи, переселяющиеся в столицу. Здесь закипит новая, бурная жизнь. Из этого маленького ядра вырастет огромная, богатая духовными и культурными силами еврейская община.

Параллельно жизни в Глебовском подворье, за его стенами между тем развивалась новая жизнь, образовывался новый пласт еврейского населения Москвы. Это так называемые «николаевские» солдаты. В 1827 г. 26 августа издан был указ об отбывании евреями воинской повинности натурой и о кантонистах. По этому указу возраст для отбывания воинской повинности для евреев был определен в 12 лет, но в действительности брали и 8 и 7-летних детей, которых для изоляции от своих родных и прежней жизни загоняли за тысячи верст, в центральные губернии и далекую Сибирь, где отдавали в батальоны, школы для кантонистов или в крестьянские семьи для работы. Можно себе представить, что переживали отцы и матери, у которых отнимали детей и отсылали в неведомую даль на неведомую и мучительную жизнь. Можно себе представить, что переживали и бедные дети, оторванные от своей семьи, от своих родных и близких и брошенные на произвол и распоряжение разных «дядек» и начальников, языка которых они не знали и которые смотрели на этих «жиденят» как на нечисть, которых надо очистить путем святого крещения. Смело можно сказать, что нельзя было придумать «казни мучительней» как для родителей, так и для детей. Огромное большинство этих несчастных погибали в пути, не достигнув места своего назначения.

Вот что говорит А. Герцен, которому пришлось столкнуться по пути в Вятку с партией отправлявшихся детей.

«— Кого и куда вы ведете?

— И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело — исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.

— Да в чем дело-то?

— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала, было, их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил: беда и только, треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.

— Повальные болезни, что ли? — спросил я, потрясенный до внутренности.

— Нет, не то чтоб повальные, а так, мрут как мухи. Жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари… Опять — чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет — да и в Могилев (в могилу). И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?

Я молчал.

Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал… Бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.