Богдан Хмельницкий

верности, сказал: «Я гетмана и полковников укрепляю и от шатости отвожу, а на знак

своей истинной службы и верного подданства, я теперь женился на дочери Богдана

Статкевича, благочестивой христианской веры: есть у него маетности в Орше, так

пусть бы государь пожаловал-велел эти маетности отдать жене моей и мне, а я ему

верный слуга до кончины живота, как начал служить и работать, так и навек буду. Есть

государева милость и жалованье к иной шляхте, что государю и не служивала».

«Наш милосердый государь,—отвечали послы,—всех жалует по своему

рассмотрению и по их заслуге».

Они опять стали требовать, чтобы гетман их выслушал, есть у них другие дела.

Еще не получили они ответа от гетмана, как вдруг узнают, что приехал к гетману

шведский посол и затем посол от Ракочи.. Хотелось знать им, зачем приехали они и о

чем толковали, выпытывали гетманских челядников, подкупали двумя парами соболей

подписков гетманской канцелярии, но ничего положительного не узнали; стали

допрашивать писаря, но Выговский уверял их, что ни о чем больше не толковали,

кроме только о любви и приязни с войском запорожским. 13-го июня московских

послов пригласили опять к гетману.

Гетман говорил им по-малороссийскн, и в таком виде, с ошибками в языке передали

речь его московские посланники.

Сперва он просил, чтоб царь не верил тем, которые оговаривают его и Козаков.

«А что мы прибрали себе в товарищи шведа и Ракочи, — сказал потом

Хмельницкий, — так это мы сделали ради страха, оттого что ляхи задавали нам

великия фантазии: уверяли нас под клятвою, что его царское величество нас

возвращает ляхам! Да еще и того ради мы так поступали, чтоб ляхи не соединились со

шведами и Ракочи на наше разорение. Мы никогда не желали и не желаем, чтоб они

обладали Польскою Короною. Пусть его царское величество изволит помириться со

шведом. Мы чаем, что швед будет согласен на мирный договор. А если не так, то в то

время мы иной способ учиним со шведом. Теперь же следует привести к концу начатое

дело с ляхами: наступить на них с двух сторон,—войско его царского величества с

одной, а шведского короля войско с другой, и бить ляхов, чтоб их до конца искоренить,

и не дать им соединиться с посторонними государствами. Мы достаточно знаем: хоть

они на словах и выбирали

629

нашего государя на Польское Королевство, да на деле этого никогда не будет. Пни

это задумали по лукавому умыслу—для своего успокоения, чтобы, пока жив их король

Ян Казимир, усилиться и соединиться с посторонними государствами, а потом

воспротивиться. Есть свидетельство, обличающее их лукавство, письма их к турецкому

цезарю, которые я отправил к великому государю с посланцем своим Федором

Коробкою».

Трудно было москвичам возразить на эту правду. Окольничий припомнил,, как во

время похода 1655 вместе с боярином Бутурлиным, Хмельницкий не велел брать

приступом Гусятина и Львова. «Тогда,—заметил он,—ты говорил, еслиб поддались

государю, не то, что поляки, хоть бы бусурманы или жиды, не надобно их теснить, а

держать их в милости и береженьи, да еще приводил в пример шведского короля, как

он, наступая на коронные города, не брал городов приступом, не жег сел и деревень, не

убивал и не брал в плен людей, и не оскорблял тех, которые ему добровольно

поддавались. А теперь? Поляки сами пожелали быть под государевою рукою, да от

вашего гонения и тесноты придется им поддаться шведскому королю или Ракочи. Вот и

черкасы полка Ивана Нечая чинят разоренье шляхте, которая присягала государю иа

вечное подданство».

«Я не для того, — отвечал Хмельницкий,-—не велел брать города приступом, чтоб

ляхов оберегать, а для того, что в этих городах было много православных христиан.

Думалось так, чтоб сделать главное дело: разбивши кварцяное войско и гетманов, идти

далее в Польшу добывать те города, в которых ляхи живут, и приводить их в

подданство великому государю; да не захотели тогда слушаться нашего замысла —

пошли за шарпаниною и гонялись за корыстью. Со Львова, чтб я взял, то все роздано

бедным ратным людям; сами мы ничем не покорыстовались. Да я хоть бы с ума сошел,

так не велел бы убивать из пушек единоверных православных христианъ».

Относительно Нечая Хмельницкий объяснил, что он не знает об этом, пошлет

сделать сыск и прикажет казнить виновных.

Тогда разговор обратился к другим делам меньшей важности. Между прочим,

посланники требовали, чтобы в городе Киеве были отведены дворовые места для

поселения великорусским стрельцам. Малоруссам это было не по-нутру; им вовсе не

хотелось, чтоб москали, с которыми они сильно разнились в нравах, селились в их

земле.

«Трудно поселить,—сказал Хмельницкий,—на чужих землях. Это значит право

поломать».

Писарь, потакая гетману, сказал:

«Если отнять стародавния места, которые даны от прежних великих князей русских

и польских королей к церквам, или собственные дома и земли Козаков и мещан, — от

этого может быть лютая беда. Как бы не навести нам того же, как ляхи у гетмана

отняли стародавнюю маетность его Суботово, да и до сих пор за эту кривду кровь

льется!»

«Надивиться не можем,—сказали послы,—вы не только своим челядникам строите

покои, но и псам конуры, и лошадям конюшни, и скотине стойла, а царского величества

ратные люди, будучи на услуге царского величества, не имеют где главы подклонить.

Как это вы Бога не боитесь и стыда

630

у вас нет! А тебе, писарь, п тебе, асаул, не годится приставлять к Гетмановым

словам и говорить так шумно. Это обычай негодных людей*.

Гетман, чтобы прекратить такой разговор, сказал:

«Я в Киеве давно не был; подумаем как сделать и извещу вас через писаря и

асаула».

На другой день Выговский извинился перед послами и говорил:

«Не держите на меня досады за то, что я вчерашний день говорил: зто я делал но

гетманову приказу; мимо его приказания иначе мне нельзя было говорить. Всех пуще в

том деле помеха Ковалевский асаул; он перед гетманом о том со мною спор чинит. Ему

какой-нибудь подарок дать, чтоб он в том деле помехи никакой не делалъ».

Послы успели кое-что выпытать через подписков гетманской канцелярии и

некоторых лиц и на основании полученных сведений ДОНОСИЛИ царю, что у гетмана с

Ракочи договор на том, чтобы все русские города по реку Вислу, где жили русские люди

и были благочестивые церкви, присоединить к городам войска запорожского,

остающагося под властью царского величества. Ракочи хочет быть на Польском

королевстве, но гетман этого не хочет; гетман хочет, чтобы ни Ракочи, ни шведский

король не именовались польскими королями, чтобы Короны Польской не было вовсе,

так как будто она никогда не бывала, а города коронные поделить между собою за

промысел военный, где кому сручнее. Ракочи не согласен, а шведский король во всем

полагается на волю гетмана.

Гетман, сохраняя верность царю, должен был послать приказание козакам оставить

Ракочи, а других Козаков отправить на помощь Польши. Но прибегая к последней мере,

он через писаря просил дозволения послать к шведскому королю с тем, чтобы

помирить его с государем и заставить его уступить русскому государю, а потом

обратить союзное оружие на уничтожение Польши. Ему не суждено было узнать ответ

московского правительства на эту просьбу 1).

В июне в Чигирин явился снова Веньйовский с смоленским каштеляном

Людовиком Евладневским. В инструкции Веньйовскому предоставлялась полная власть

заключить договор с Хмельницким и составить акт, с приложением с обеих сторон

печатей. Король обещал за себя и за все чины Речи-Посиолитой принять и хранить