Распутин. Выстрелы из прошлого

Однажды в отсутствие Распутина полиция нагрянула в избу, произвела тщательный обыск, но, кроме крохотной молельни, ничего не нашла. Искали все чана. Перерыли все в подвале, но все было напрасно… На расспросы домочадцы отвечали, что чан есть только один, что стоит на дворе с водой, больше же нет никакого. Ничего не обнаружив подозрительного, полиция ушла, но немного спустя нагрянула еще раз, невзначай, и тоже ничего не обнаружила. Но молельню полиция посоветовала уничтожить, и вернувшийся Распутин перенес иконы в горницу.

Дело с доносом, за неимением достаточных оснований к возбуждению против Распутина уголовного преследования за сектантство, заглохло, оставшись в папках соответствующих духовных учреждений. Произошло это естественным путем, а не по протекции, т. к. тогда Распутин еще нигде никаких влиятельных знакомств не имел.

Вскоре он отправился на богомолье в Киев и сравнительно долго жил на обратном пути в Казани, где познакомился с о. Михаилом, имевшим какое-то отношение к Духовной академии. О. Михаил очень заинтересовался необычайным странником Григорием. Он увидел в нем человека сильной веры. Покровительствуя Григорию, о. Михаил посоветовал ему отправиться в Петербург и снабдил его рекомендательным письмом к инспектору Духовной академии епископу Феофану. Епископ был выдающийся богослов, человек необыкновенно хороших душевных качеств, аскет, не от мира сего. Он принял летом 1904 года радушно Распутина и, познакомившись с ним поближе, посчитал его за человека хорошего, человека веры и правды. Познакомился с Распутиным и сам ректор Академии епископ Сергий. Ему также Распутин понравился. Немного спустя познакомился с Распутиным и епископ Гермоген, столп православия, выдающийся по характеру и силе воли человек; аскет, дошедший в борьбе духа с плотью до исключительных пределов. Он увлекся Григорием и признал в нем человека высоких качеств и сделался едва ли не самым горячим его поклонником.

Слух же о том, что будто бы сам о. Иоанн Кронштадтский отметил его в толпе молящихся в храме, о чем любил рассказывать Распутин, еще более увеличивал его популярность.

Религиозный экстаз, искренность, непосредственность, какое-то особенное, нутром, понимание вопросов веры и религии, а главное – дар прозорливости, покоряли в Распутине сталкивавшихся с ним на религиозной почве людей. Побыв некоторое время в Петербурге, Распутин вернулся на родину. Он рассказывал домашним про внимание, с которым отнесся к нему о. Иоанн Кронштадтский, и говорил, что последний предсказал, что ему суждено совершить что-то особенное, что он, Григорий, – избранник Божий…

Распутин никакого видимого значения во дворце не имел. Но в этот период случилось однажды у царевича кровотечение. И Распутин прекратил его. Это произвело большое впечатление. Происшедшее приписали силе молитвы «старца»… И вера в то, что Григорий угодный Богу человек, что его молитвы помогают, еще более укрепилась в царской семье…

Много говорили тогда о г-же Лахтиной, едва ли не первой из дам общества, его религиозной поклоннице, изменившей под его влиянием свою жизнь самым радикальным образом. Распутин вылечил ее от самой тяжкой болезни, над которой беспомощно бились доктора. Под влиянием «старца» она, любившая жизнь, бросила «свет», ушла в религию и кончила впоследствии тем, что поселилась в Верхотурском монастыре. Желая знать подробнее, кто такой «старец», царица обратилась к одному почтенному, лично ей известному, вне всяких подозрений, человеку, которого просила съездить на родину Распутина и познакомиться с ним на месте. Избранный царицею человек съездил и провел несколько времени у Распутина, беседовал о нем с местным архиереем, с верхотурским блаженным Макарием и привез Их Величествам самые лучшие о Распутине сведения. Это мнение о Распутине было для царицы самым авторитетным и решающим.

В. Д. Бонч-Бруевич

О РАСПУТИНЕ

– Восторг души – вот счастье человека! Слышь, друг, – верно тебе говорю, как загорится душа пламенем восторга – значит, поймал ты свое счастье, – скороговоркой говорил мне Григорий Ефимович, быстро ходя из угла в угол.

– А это кто? А это кто? – переходит он тут же от портрета к портрету, пристально всматриваясь в лица неизвестных ему людей и как бы желая заглянуть в душу, разгадать тех, кто был здесь перед ним на фотографиях.

– Ишь ты, говоришь, – одна община, а это вождь их? Да? – указывал он на портрет выдающегося сектанта юга России, ныне умершего, и действительно лет 20–25 тому назад гремевшего среди духовных христиан.

– А сила-то не в нем! Нет, брат, он не от себя силу имеет! – Нет – он плакать, да страдать готов, да на подвиг звать, – разгадывал Распутин неизвестного ему человека, впиваясь в карточку своими интересными, то потухающими, то вспыхивающими глазами, – нет, нет, сила не в нем, а вся сила в ней, – и он торжествующе попирал пальцем карточку спутницы – по-нашему, жены – этого сектантского вождя, портрет которой, этой просто одетой, в платочке, действительно сильной, особенной женщины, правительницы большой сектантской общины, – был перед нами.

– А это кто? Скажи, кто это? – стремительно метнулся он к большому стенному портрету, откуда выделялось гордое, умное лицо старика.

– Ну и человек!.. Ах ты, Боже мой! Самсон, друг ты мой, вот он Самсон-то где… Познакомь меня с ним! Кто это? Где он живет? Поедем сейчас к нему. Вот за кем народ полками идти должен. – И он торопливо зажигал соседнюю электрическую лампочку, желая лучше и пристально рассмотреть лицо этого поразившего его старика.

Я объяснил ему, что это Карл Маркс, ученый, давно уже умерший… Фамилия не произвела на него решительно никакого впечатления. Было совершенно очевидно, что слышал он ее впервые… Потужив и пожалев, что нельзя сейчас же побывать у хорошего человека и побеседовать с ним, он заходил, заволновался и вдруг заявил:

– Вот у этакого-то души хватит на тысячи и на миллионы людей, а мы что? И на себя припасти не можем. Все киснем, да хныкаем, да делать ничего не умеем. Тут нас бьют, тут колят, здесь обворовывают… Эх-ма! – и он безнадежно махнул рукой.

Много мне приходилось видеть восторженных людей из народной среды, ищущих чего-то, мятущихся, «взыскующих града», куда-то стремящихся, что-то строящих и разрушающих, но Г. Е. Распутин был какой-то другой, на них не похожий. Не имея никакой политической точки зрения, он что-то стремился сделать. Для кого?..

– Для народушка жить нужно, о нем помыслить, – любил говорить он. И он смотрел на себя, пришельца из далекой Сибири, как на человека, на которого пал жребий идти и идти, куда-то все дальше и все выше, и представительствовать за «крестьянский мир честной»… Вот, в сущности, содержание всей его «политической» мысли, которую он только мог собрать и полусловами, полунамеками высказать, когда у него спрашивали, что он, собственно, хочет, к чему стремится. Отсюда такая воистину пламенная ненависть к малейшему признаку войны, к малейшему намеку, что вновь и вновь забряцает оружие на поле брани.

– Тебе хорошо говорить-то, – как-то разносил он при мне, полный действительно гнева, одну особу с большим положением, – тебя убьют, там похоронят под музыку, газеты во-о какие похвалы напишут, а вдове твоей сейчас тридцать тысяч пенсии, а детей твоих замуж за князей, за графов выдадут. А ты там посмотри: пошли в кусочки побираться, землю взяли, хата раскрыта, слезы и горе; а жив остался, ноги тебе отхватили, – гуляй на руках по Невскому или на клюшках ковыляй, да слушай, как тебя всякий дворник честит: ах ты такой-сякой сын, пошел отсюда вон! Марш в переулок! – и он топал ногами, изображая гонителя-дворника. – Видал: вот японских-то героев как по Невскому пужают? А? Вот она война! Тебе что? Платочком помахаешь, когда поезд солдатиков повезет, корпию щипать будешь, пять платьев новых сошьешь: сегодня на завтрак, завтра на обед, тут на базар, а там еще куда – и все в пользу раненых, и все в пользу семей убитых, – распекал он возразившую что-то было ему даму, – а ты вот посмотри, какой вой в деревнях стоял, как на войну-то брали мужей да сыновей… Вспомнишь, так вот сейчас аж вот здесь, тоскует и печет, – и он жал, точно стараясь вывернуть из груди свое сердце…