Горбун

Последним сокрушающим ударом за короткое время между окончанием разговора с Ларсом и возвращением в гостиную, был отчуждённый взгляд тёти Клары, скользнувший по моему лицу и тут же ушедший в сторону.

В комнате никаких особенных перемен не произошло. Ларс, вернувшийся раньше меня, разговаривал с Петером. Горбун рассеянно гладил собаку, а родственники Мартина постепенно стягивались к столу.

— Возвращайтесь на своё место, Жанна, — пригласил меня Дружинин. — Продолжим наш разговор.

— Зачем? — спросила я. — Сказано достаточно.

Ларс поднял голову, предупреждая меня о том, что нельзя давать горбуну понять, в чём мы его подозреваем.

Горбун встал и подошёл ко мне. Я невольно сделала шаг назад, но приходилось терпеть, что этот неприятный и страшный человек будет стоять рядом и говорить со мной, словно не знает за собой тяжкой вины. Однако он лишь взглянул мне в лицо, застывшее от стараний сохранить непринуждённость, и не стал мучить меня разговорами.

— Вас нельзя отпускать от себя ни на шаг, — только и сказал он.

Я решила промолчать, но любопытство, беда общечеловеческая, одержало верх.

— Почему? — спросила я.

— Потому что вы меняетесь странным образом. С кем вы поговорили?

— А главное, о чём? — подсказала я.

— С кем, понять нетрудно, потому что господин Якобсен только и искал случая к вам подойти. О чём он с вами говорил, я тоже могу догадаться.

Я испугалась за Ларса, так как преступник мог сообразить, что писатель ведёт против него войну, и избавиться от опасного человека.

— С Ларсом я почти не разговаривала, — поторопилась я сообщить. — В основном мы болтали с Ирой и Нонной. — О делах прошлых, вам неинтересных.

— Вы никак не научитесь лгать, — тоном соболезнования сказал горбун. — Пора бы вам усвоить, что "умный человек не тратит даром такой удобной вещи, как ложь".

Он так гладко ввёл в свою речь цитату из Марка Твена, что я даже не заподозрила о ней, тем более что меня захлестнула новая волна боли от сознания, какую жалкую роль он отвёл мне в осуществляемой им драме.

— Петер — очень симпатичный человек, вы не находите?

Иногда вопросы горбуна так сильно выбивались из русла разговора, что мне не удавалось переключаться на них сразу.

— "Да, между тунгусами был бы даже красавцем," — брякнула я, всё ещё одержимая собственными переживаниями.

Опомнилась я, лишь услышав его смех.

— Что? Ах да, очень приятный человек, мне он сразу понравился. А дочь его — чудесная девочка.

Мне показалось, что сначала он чему-то вроде бы даже обрадовался, а потом задумался, и его настроение сменилось на противоположное.

— Можно увезти вас завтра в город? — спросил он.

Наверное, против воли, на моём лице отразился страх, потому что он поторопился отказаться от своего предложения.

— Вижу, что мои призывы соблюдать осторожность, и впрямь, обернулись против меня. Надеюсь, что с такой же осмотрительностью вы отнесётесь и к другим. Что-то долго не звонит Хансен.

— Кому-кому, а Дружинину не стоило торопить события, потому что обнаружение яда должно было указать на него, как на преступника. Или он уже сам устал от своих злодеяний и был бы своему уличению и аресту? Психолог из меня был очень плохой, и в своих умозаключениях я опиралась на приписываемые горбуну чувства, а не на реальные факты, поэтому, конечно же, мысли изучаемого мною субъекта были далеки от моих догадок.

— Да, почему-то он не торопится, — согласилась я. — Может, наконец-то обнаружили отпечатки пальцев?

Горбун замер, представляя, какие перспективы это сулит, но потом покачал головой.

— Едва ли, — усомнился он. — Я убеждён, что никаких отпечатков они не найдут. Разве только ваши.

— Ну ещё бы он не был убеждён! Ясно, что он вспомнил, какие перчатки или какую тряпку он использовал, чтобы открыть крышку графина, не коснувшись её пальцами. Вспомнил и сразу успокоился, не зная того, что ночью Ира его видела и узнала.

— Вы, наверное, очень скучали без Денди? — спросила я, надеясь так повести разговор, чтобы вынудить его рассказать о вчерашней ночи и проговориться о чём-нибудь, что подтвердит показания Иры. Я в её словах, конечно, не сомневалась, но хотелось бы подловить горбуна, который уже начал совершать ошибки.

— Меня утешало сознание, что вам с ним очень весело, — ответил Дружинин.

Почему-то мне расхотелось продолжать разговор о вчерашней ночи.

Пока накрывали на стол, горбун молчал. Он не был зол или угрюм, но у меня создалось впечатление, что его терзает беспокойство. Мне тоже было очень не по себе. Мало того, что я снова и снова припоминала каждую фразу Иры, рассказавшей мне о ночном происшествии, и Ларса, предостерегавшего меня против бесед с горбуном, сгорала от стыда, возмущения, ненависти и многих других чувств, так ещё Ларс время от времени шёпотом ободрял меня и давал благожелательные советы, не ведая, что они только углубляют неутихающую боль. Он словно чувствовал, что мне очень плохо, хотя я и скрывала своё настроение, поэтому в своей любезности дошёл даже до того, что попросил у меня мою повесть, которой так домогался горбун, а для меня его предложение, рассчитанное на то, чтобы доставить мне удовольствие, было подобно ножу, вонзившемуся мне в сердце. Я, конечно, заставила себя улыбнуться и отказалась, сказав, что слишком много разговоров ведётся вокруг пустяка, о котором и говорить-то не стоит.

— Нет, почему же! — возмутился Ларс. — Мы виделись с вами довольно давно, и за это время вы могли… как бы это выразиться… выбрать другие темы, усовершенствовать стиль… Так иногда бывает. Давайте, я прочитаю вашу последнюю работу и скажу вам своё мнение.

— Спасибо, Ларс, — сказала я, — но вам нет нужды беспокоиться. Чуда не произошло, лучше писать я не стала. И вообще, я не понимаю, почему вокруг моего невинного увлечения кипят такие страсти. Неужели если кто-то будет рисовать для своего удовольствия, не имея к этому данных, его тоже будут одолевать ценители?

— Если ценителями окажутся художники, то вниманием этот бедняга будет обеспечен, боюсь только, что от этого внимания ему не поздоровится. Жаль, что никто из художников не видел ваших рисунков. Вот вы заслужили бы похвалу. Вы хорошо нарисовали Ханса, но уж Леонида вы изобразили просто… ну, просто талантливо.

Мне казалось, что его тихий голос слишком громок, и до сидящего напротив Дружинина должно долетать каждое слово. При чувствах, которые меня терзали, я должна была бы радоваться, что и этого неприятного человека можно уколоть, но я испытывала только стыд, отвратительный, мучительный стыд перед горбуном за то, что чужими устами напомнила ему о его уродстве.

— Ларс, пожалуйста, говорите тише, — попросила я, не решаясь поднять глаза на своего обиженного врага. Я знала, что свой портрет он положил в карман. Если он слышал слова Ларса, то должен был испытывать только одно желание — изорвать ненавистный листок бумаги на мелкие клочки.

— Он не слышит, — беспечно отозвался Ларс, но такой ответ меня не удовлетворил.

— Но всё-таки говорите тише, — настаивала я.

— Ладно, — согласился Ларс, но был так уверен, что его не слышно, что почти не снизил голос. — Погодите-ка… Кажется, господин… художник? Я попрошу его посмотреть ваш рисунок…

— Нет, Ларс!

Мне стало ясно, почему горбун попросил у меня портрет. Он предвидел, что кто-нибудь захочет показать мой рисунок художнику, и обезопасил себя, лишив знатока уготованного ему зрелища.

— Отчего вы так стесняетесь? — удивился Ларс. — Уверяю вас, что вы чудесно рисуете. Вот это истинное ваше призвание. Зря вы теряете время на сочинение историй. Но, впрочем, я сужу по прежним вашим произведениям, а последние могут мне очень понравиться. Ну, так я покажу ваш рисунок…

— Ларс, я не хочу! — настойчиво повторила я, чувствуя, что теряю контроль над собой и глаза мои начинают чуть ли не метать молнии.

— Да вы не волнуйтесь, я сделаю это от своего имени, так сказать, анонимно. Я не скажу, кто это нарисовал, и позову вас только при благоприятном отзыве, а я в нём уверен.