Горбун

— Не судите слишком строго человеческие слабости, — посоветовал горбун, печально улыбаясь. — В последнее время Мартин не переставал пить, но многие любили его по-прежнему. Я спросил о нём только потому, что он художник, и вы могли бы…

— Не могу и не хочу. Он так ясно даёт понять, как я ему неприятна, что я ни за что к нему не подойду.

— А как вам нравится Денди? Вы перестали его бояться?

Услышав своё имя, дог подошёл к нам и с удовольствием принял наши ласки.

— Ваш пёс — прелестный пёс.

— Целый день играет, — продолжал Дружинин, — молчит, когда его бранят. Но, кстати, о псах. Вы мне разрешите ещё раз взглянуть на мой портрет?

Эта просьба застала меня врасплох. Я не могла забыть первую реакцию горбуна и боялась, что он окончательно расстроится, обидится, а что из этого выйдет, никто бы не смог предусмотреть.

— Я не помню, где он, — попыталась я отговориться.

— Едва ли, — усомнился горбун.

— Зачем он вам? Портрет неудачный, потому что я давно не рисовала, искать его очень долго… Вы чувствуете себя лучше?

— Да. Спасибо за заботу. Никогда не думал, что болеть так приятно.

Ларс уже откровенно нас рассматривал.

— Так я получу свой портрет, или я зря позировал столько времени?

— Сейчас принесу.

От смущения и опасений меня охватило ожесточение. Ну и пусть он получит свой портрет. Может, если он посмотрит, как он выглядит в моих глазах, его визиты сразу прекратятся. В моей комнате оказались "старый гриб" и "молодой жук", причём первый что-то выговаривал второму. При моём появлении они замолчали, а я, жалея, что так некстати сюда зашла, вынула рисунок и, свернув его в трубочку, чтобы не было понятно, что это такое, поспешила выйти. Везде были люди. Некуда было зайти, чтобы с кем-нибудь не встретиться, поэтому мне не удалось бросить последний взгляд на портрет перед тем, как отдать его горбуну.

Вернувшись, я обнаружила, что Ларс сидит на моём месте и о чём-то беседует с переводчиком, а у того сквозь вежливое безразличие проскальзывает чуть ли не отчаяние. Увидев меня, Ларс замолчал, встал и уступил мне место.

— Вот, возьмите, — сказала я, передавая горбуну свёрнутый рисунок и опасливо глядя на него.

Что за такое короткое время Ларс мог наговорить Дружинину? Неужели он высказал ему наши предположения и обвинения, и теперь убийца мечется от страха, гадая, куда ему уехать, чтобы избежать возмездия?

— Можно взять его с собой? — спросил горбун, принимая рисунок.

— Да, конечно.

Он опять стал самим собой, и лишь тревога в глазах выдавала его состояние. Убедившись, что Ларс отошёл, он объяснил своё желание получить портрет.

— Мой дядя услышал об этом вашем таланте и очень хотел посмотреть на рисунок, но, к сожалению, так и не дождался вашего возвращения.

— Мы успели с ним попрощаться.

Я попробовала связать недовольный взгляд мистера Чарльза со злополучным портретом, уже принесшим мне столько неприятностей и обещавшим неприятности в будущем. Наверное, горбун рассказал своему дяде о портрете, дядя, привыкший чутко угадывать настроение своего воспитанника (как мая мама — моё), конечно же, уловил, что племянник оскорблён, и естественной реакцией его было недовольство мною. Как бы мне хотелось, чтобы англичанин оказался наблюдательным человеком и заметил, что я всего лишь очень неумелый любитель, не претендующий на звание художника и не имеющий намерения никого обижать.

— Вы расстроены? — усмехнулся горбун.

Я обратила внимание на то, что он не собирается развёртывать рисунок и вновь смотреть на своё изображение, поэтому совсем пала духом.

— Нет, что вы. Только, пожалуйста, не показывайте его…

Ну, почему я тут же забываю имена, но твёрдо помню клички. "Старый гриб" так и вертелся у меня на языке, а его настоящее имя стёрлось из моей памяти без остатка.

— Не беспокойтесь, не покажу, — пообещал Дружинин.

Наверное, он не меньше меня опасался, что его изображение будет вновь придирчиво рассматриваться, а значит, и сам он попадёт под обстрел как бы случайных изучающих взглядов.

— Вам понравился мой дядя?

— Да, он очень воспитанный человек. Надеюсь, он не слишком скучал?

Дружинин насмешливо прищурился.

— Он пожаловался, что эта чопорная молодая девица не умеет держать пари.

— Чопорная? — Я была убеждена, что вела себя с незнакомым человеком неслыханно развязно. — Какое ещё пари?

— Один раз порадовали старика, дали ему выиграть, а второй раз не решились.

— Я бы доставила ему удовольствие, но у меня закончились жетоны на метро.

Всё-таки горбуна, не переставая, грызла какая-то забота. Он был невнимателен, беспокоен и говорил первое, что приходило в голову, только чтобы не молчать.

— Жанна, вы не хотите завтра съездить в Копенгаген? — вдруг спросил он.

Я испугалась, не собирается ли он услать меня, а сам без помех расправиться с Ирой, но он тут же развеял эти мои опасения, посеяв новые.

— Со мной, — добавил он.

Я зареклась ездить с ним вдвоём уже после предупреждения Ларса, но с тех пор, как в моей душе поселились ещё более страшные опасения, я не решилась бы оказаться с ним с глазу на глаз в соседней комнате.

— Согласиться после вашей лекции о безопасности было бы прежде всего неуважением к вам, — ответила я.

Горбун тяжело вздохнул.

— Почему все мои слова оборачиваются против меня? — задал он риторический вопрос.

Я была уверена, что Ларс не случайно не уходил из комнаты и держался в непосредственной близости от нас. Легко было догадаться, что он подслушивал наш разговор, боясь, что по свойственным, с его точки зрения, глупости и легкомыслию, я приму какое-нибудь из предложений горбуна или скажу ему что-нибудь неподходящее. Мой отказ от поездки в Копенгаген он одобрил, выразив это улыбкой и еле заметным кивком.

— Вы, конечно, ещё не причитали прославленную повесть господина Якобсена? — спросил переводчик.

Как я и ожидала, лицо автора упомянутой повести напряглось. Он и всегда-то терпеть не мог обсуждения своих произведений, а перевод повести был сделан без его согласия и ведома. К тому же он даже не знал, о какой именно повести ведётся разговор. Ну, каково скромному человеку слушать, как обсуждается неясно какое из его произведений. А вдруг оно окажется той самой повестью, которую он считает наиболее неудачной и стыдится, что когда-то поддался искушению ухватиться за случайно пришедший в голову сюжет и написать слабую, невыразительную и очень неинтересную вещь. Между литераторами существовала почти неприкрытая вражда, и Ларс мог ожидать от своего недоброжелателя очень некрасивого поступка. Но каков был горбун! Как категорично он спрашивает! И ведь не скрывает убеждённости в том, что я не прочитала его перевод. Конечно, унёс тетрадь, а теперь кокетничает, как старая дева. И ведь добивается только одного: чтобы я призналась в пропаже тетради. Уж тогда он начнёт выменивать её на мою повесть, которую я начала в недобрый час.

— Конечно, нет. У меня не было времени. Я даже не помню, куда её положила.

— Только не надейтесь убедить меня в своей рассеянности, милая барышня. Вы прекрасно помните, что и куда вы положили и, главное, зачем.

Я-то намёк прекрасно поняла, а бедный Ларс никак не мог успокоиться. У меня даже возникло желание тихонько сказать ему, что поводов для волнений у него нет, но мне было стыдно признаваться в том, что горбун только подразнил меня переводом повести.

— Вчера я целый день была занята, — напомнила я.

— Хотите меняться: я вам переведу повесть на русский, а вы мне дадите прочитать свою повесть?

Именно этого предложения я боялась, только не думала, что он сделает его, не дожидаясь признания в потере тетради.

— Не хочу.

— А без обмена не хотите?

— Всё равно не хочу. И вообще, мне кажется, что я не должна читать повесть без разрешения автора.

— Это ещё почему? — оторопел переводчик.

— Мне кажется, что Ларсу это будет неприятно. Он достаточно ясно сказал, что не считает повесть достойной внимания.