Порода. The breed

В Ленинке нашлись опубликованные воспоминания Николая Ивановича Кареева, кузена моего неведомого деда, и с трепетом стала я читать о нем – государственном деятеле, кадете, педагоге. Родился – через год после отмены крепостного права, значит, отца моего зачал уже на шестом десятке. Погиб в Москве, в тюремной больнице, в феврале 1918.

«Из него вышел превосходный педагог, - пишет Кареев. – Это был человек очень умный, с сильной, не как у отца, волей, с большой работоспособностью и преданностью делу». Близки были двоюродные братья не только душевно, но и двойными узами родства: «Мне было 12, когда, еще при жизни дедушки (Осипа Ивановича, хозяина Муравишников – родового гнезда ¹Герасимовых) родился Ося, которого я очень хорошо помню на протяжении всей его пятидесятилетней жизни. Несмотря на разницу в летах и на довольно значительное несходство наших убеждений, мы между собою были очень близки, чему немало способствовала его женитьба на одной из сестер моей жены, очень с ней дружной».

Сестры эти были – Софья и Анна Линберг. Моему деду досталась, конечно, Анна. «Умный и с сильной волей, необычайно прямой и очень честный, весьма трудолюбивый и с большими административными и педагогическими наклонностями», мой дед был одно время директором Дворянского пансиона-приюта в Москве. В правительство графа Витте он вошел товарищем министра народного просвещения – как теперь говорят, первым замом. Министром был тогда граф Иван Иванович Толстой. Служил Осип Петрович недолго – через полгода вместе с премьером выходит он в отставку из несогласия со Столыпиным. Второй раз вступает на государственное поприще нескоро – в 1917, в составе Временного правительства, и тоже товарищем министра просвещения – Александра Аполлоновича Мануйлова. И столь же краткой была его служба с князем Львовым. Появляется и забирает власть Керенский, следует отставка Львова, и дед мой уезжает к себе в деревню. Жить ему остается чуть больше года.

Слишком быстро, слишком резко мелькали передо мной все эти картины, и даже лекарственная обволакивающая нервы вата переставала смягчать их яркость. Сон как улетел, так и не возвращался. Так я лежала во влажной свежести английской ненастной ночи, не открывая глаз, силясь уснуть. И вдруг две картины встали рядом.

Точной походкой сомнамбулы идет по серебряной дорожке в ночном саду четырехлетний Коленька Кареев, и сад, и вся усадьба после грозы залиты лунной влагой. А я открываю глаза в детской кроватке на даче: летнее утро после грозы сияет, а надо мной лица взрослых – вся семья, и такие испуганные. И произносят слово: лунатик. Этого еще не хватало, - говорит бабушка. – Ну ничего, пройдет. Чаще всего это проходит.

Если б не начала я вспоминать кареевские мемуары, да ночью, да так утомившись, - и не всплыла б и эта картинка раннего детства. Описание своих детских лет начинает Николай Иваныч с нескольких случаев лунатизма: и его ловили перепуганные взрослые по ночам в саду – да все прошло. Что ж, и у меня тоже прошло. Мать Кареева была тетка Осипа Петровича. Значит, это у меня от Герасимовых. Но генетика – не бумаги.

А единственная подлинная память потомкам от моего деда – его рукой написанная тонкая малого формата книжечка: «Герасимов Осип Петрович. Изъ записной книжки. Заметки о заграничных воспитательных учреждениях. Москва, 1905» - отчет о поездке по Европе, куда он как директор Дворянского пансиона был командирован московским дворянством в 1901 году.

«....Вы сразу почувствуете, что англичане живут совсем иначе, чем живут другие западноевропейские народы. Там, на континенте, идет жизнь, и рядом с ней складывается теория жизни, причем очень часто, чем хуже действительность, тем оптимистичнее творят идеалы ее; и в результате, конечно, революция, ломка жизни с попытками вогнать живую действительность в мертвые формулы отвлеченной мысли.

Здесь, в Англии, жизнь идет другим путем: к ее потребностям чутко прислушиваются, присматриваются к новым проявлениям ее в частных фактах, и, заметивши их жизнеспособность, их вводят без всякого страха нарушить правильность и схематичность какой бы то ни было теории: - в результате получается мирное развитие, при котором старое уживается с новым, друг другу не мешая, как не мешают в Гайд-Парке вековые деревья массе молодой поросли...

Почтение к прошлому и доверие к будущему – два необходимых условия хорошего настоящего, которое и есть у англичан как в жизни, так и в воспитании...»

Под одеялом стало как-то теплее. Я согревалась. Ну, уж если мой дед так думал, так почему бы мне на этой земле не поселиться? Но сначала - в Москву... Вот бы завтра – в Москву! Не завтра - сейчас! Закрыв глаза, я снова увидела маленькое кладбище при серой церкви Литтл Ферлоу и серые гранитные плиты, отвесно выступающие из зеленой стриженой травы – как люди, то ли по пояс ушедшие в землю, то ли снова встающие из нее.

Глава 11

Speed, bonny boat, like a bird on the wing,

Onward! – the sailors cry.

Carry the lad, that’s born to be king,

Over the sea – to Skye…[126]

Шотландская народная песня

Путешествия обязаны начинаться рано – как можно раньше, лучше всего еще в темноте. Так уж повелось. Чем дальше путь, тем чернее ночь должна быть за порогом покидаемого дома. Тороплив человек - и как беззащитен в стремлении поспеть - доплыть, доскакать, долететь и доехать! Куда спешит? Отчего не выспится хорошенько и, сладко потянувшись, не уложит спокойно в котомку свой скарб? В русском обычае присесть перед дорогой нет ли ясного осознания тщеты этой жалкой попытки рывком за порог обогнать самое время, время вечное и вездесущее, выскочив за дверь одним мгновением ранее? Но, словно в сказке о двух ежах и зайце, как ни торопится заяц, а подбежит – вот он еж, там, в желанном конце пути, оперся на дорожный посошок и поджидает непоседу. Так и время.

Никто меня не будил. Облачные подушки сна раздвигались, и, высовываясь на свет, я знала: смотреть на часы бесполезно. Когда самолет, я не спросила, а мне не сказали. И я засыпала снова. Наконец, стоило мне вынырнуть в очередной раз, как поверхность сна упруго сомкнулась и назад меня не пустила. За дверью в коридоре, да и во всей усадьбе, было тихо. Я была голодна, молода и здорова. Английский воздух шел мне на пользу: во всем теле трепетала, покалывала забытая легкость – такая, как во время летних каникул, когда на даче, едва проснувшись, я выбегала на нагретое солнцем крыльцо, и детство несло меня над теплой травой через луг, в темноту оврага с голубыми шершавыми лопухами, к Москва-реке, сверкающей в шелковистой оправе длинных осок, над которыми блистали драгоценные иссиня-черные крылья стрекоз-красоток.

Бежать хотелось не меньше, чем тогда. Но, как детство, Москва была в прошлом. Не вернуться, - подумала я. Уже не вернуться. Я другая и видела иное. И прежней Москвы не увижу. Все будет иначе.

Следуя обычаям англичанок, я отвернула краны и позволила горячей струе слиться с ледяной в огромной оливковой ванне. Восстав из пены, я оделась для путешествия. За дверью по-прежнему ни звука. Медленно передвигаясь, я складывала вещи. Кровать убирать не полагалось. Я осторожно присела на край постели, чтобы не дать пляшущим во мне серебристым пузырькам полопаться, выпустить свой веселящий газ и вознести меня к потолку. Посидела, несколько раз прочитала на тумбочке у кровати оправленный в красное дерево сертификат члена Жокей-клуба, выданный двадцать лет назад мистеру Дункану Макинрею - жокею и заводчику английских чистокровных. Но пузырьки не успокаивались и, подняв меня, вынесли из комнаты в открытый мир.

Спустившись почти неслышно, в кухне я обнаружила Мэй и Ричарда за кофе.

- Привет! А мы решили дать тебе выспаться! Садись, выпей кофе, - пропела Мэй.

- Не беспокойтесь, Анна, времени еще много, - сказал Ричард. В руках у него красная кружка «Nescafe» выглядела как на рекламном ролике: «Мы любим друг друга, и путешествие длиною в жизнь начинается... Nescafe. Все еще только начинается!». Видеоряд: голубые глаза и рубашка – надежда; золото волос и солнечных бликов – счастье; зеленая ветка жасмина брошена на дубовый стол – молодость, свежесть, начало, вечность.