Порода. The breed

Я молчала. Я привыкла думать, что есть люди красивые и некрасивые. И есть совсем на других не похожие. Сама же я не принадлежу ни к тем, ни к другим, ни, собственно, даже к третьим. Привыкла к тому, что я – никакая. Даже так: к тому, что меня как бы и нет. Есть другие.

Но сейчас я впервые почувствовала свое лицо. Сначала как немного неудобную маску. Такое особое, нежное прикосновение к коже, будто рука любимого легла на лоб, коснулась щек. И, глядя невидящими глазами в иллюминатор, напряженно, страстно переживала нарастающее, все более полное сродство и, наконец, слияние. И пообещала себе: никогда, никогда не забуду. Где бы я ни оказалась – даже если вдруг придется все-таки вернуться на родину, жить в Москве - ни за что не забуду: я есть. Вправду существую. И у меня есть лицо. Особое, мое. Нет, лучше! Не просто мое. Такое, что некогда были. Такое, каких уже нет.

- Вы смотрите вниз, Анна? И не боитесь! Ну, что я говорил.

Я очнулась и, сперва отшатнувшись, вновь осторожно заглянула в круглое окно. Внизу проносился мир – нарядный, праздничный, летний. Мне было весело и совершенно не страшно. С таким лицом, и такая Я – да как я вообще могла чего-то бояться! Я непроизвольно высвободила руку.

- Ричард, я так рада! Спасибо. А можно теперь я посижу у окна?

Мы поменялись местами, и я стала смотреть вниз. Сверху, из-под облаков, Англия, а может, уже и Шотландия, выглядела очень забавно. Больше всего она напоминала шахматную доску, аккуратно разделенную на ровные клетки. Я вгляделась пристальней. Да. Каждая клетка была полем, а границами служили изгороди – зеленые - боярышниковые, ивовые, туевые, шиповниковые, - или каменные, сложенные из серых гранитов, белых известняков или черных гнейсов. О! – подумала я. – Вот, оказывается, откуда взялась игра в шахматы в «Алисе»! Льюис Кэролл не смотрел на свою страну с неба, а как точно ее увидел. Я вспомнила про гигантские ножницы в боковом кармане сумки и засмеялась. Ричард взял меня за руку – медленно, бережно.

- Жаль, что вы больше не боитесь, Анна. – Он наклонился к моей руке, прижался к ней лбом, поднес к губам и отпустил. Губы были сухие и теплые.

- Ну как, подлетаем? – спереди в кресле зашевелилась Мэй, встряхнула пышными атласными волосами, подкрасила губы алой помадой и с улыбкой обернулась. Ее синие глаза чуть затуманились, и она взглянула в окно.

– Да, уже близко. Слушай, Анна! - Она тихо запела. Зазвучали тягучие, печальные ноты старинной шотландской песни – флейтово-чистые, как прозрачные струи ручья, как голос черного дрозда у воды:

And ye’ll take the high road,

And I’ll take the low road,

And I’ll be in Scotland afore ye…

But me and my true love

Will never meet again

On the bonny, bonny banks of Loch Lomond… ¹

Мэй пела на шотландский манер, слова звучали необычно, раскатисто, и от этого особенно мужественно.

- Вот о чем я сейчас думаю, Анна. Только о Дункане. Слышу его голос. Это он поет для меня. Что ж, он уже там, и ждет. Через час будем на берегу Лох Ломонд. Там, где нам не суждено больше встретиться. И все же он ждет. Я верю.

У выхода нас ждал невысокий шотландец – в сером теплом твиде, подвижный, розовощекий. Поцеловал Мэй. Задумчиво и сердито взглянул на нас с Ричардом. Говорил Мерди точно так, как Мэй пела балладу – грубовато, мужественно, даже, пожалуй, резко, иногда будто порыкивая. И улыбался редко – куда реже, чем англичане. Мерди Макинрей, родной брат Дункана, был первый шотландец, которого мне довелось встретить, и он был похож на русского. Мерди ругал все подряд – машину, дороги, бензин, налоги, цены, политику, англичан. Я почувствовала себя дома.

Мерди вел свой юркий, довольно скромный автомобиль так же, как говорил – резко и решительно. Мимо промелькнули улицы и пригороды Глазго, и мы понеслись куда-то по зеленым холмам, чьи склоны становились круче и круче. Дорога делалась все пустынней, холмы все выше. Трава на склонах казалась низкой, как мох, и высоко-высоко на ней белели подвижные точки. Это паслись овцы. С самых крутых склонов трава отступала, обнажая черные гнейсовые скалы, по которым тонкими пенными струями ниспадали водопады – белые нити на черных плащах гор. Дороги кружили у подножья, между горами и глубокими впадинами озер. Водная гладь казалась то маслянисто-черной, когда набегали тучи, то пронзительно- голубой, если небо прояснялось. Bonny broom ¹местами покрывал холмы сплошным рыжим ковром, словно мохнатая звериная шкура, оставляя овцам самые высокие участки.

- А где же живут олени? Red deer ²? – спросила я. – Чем дальше мы продвигались, тем больше я убеждалась, что вся Шотландия состоит из холмов с овцами, гор с нитками водопадов, серых лент дорог и воды.

- Там, - и Мэй неопределенно махнула рукой вверх. – Там, в кустарниках. Там, на холмах. Кое-где есть и большие леса, ты увидишь, Анна. А вообще не забывай – мы на севере, и едем к северу.

- Вам хотелось бы жить в Шотландии, Анна? – вдруг спросил Мерди, до поры не обращавший на меня никакого внимания.

- Если бы вы объяснили мне, как это делать, Мерди.

- То есть? – раздался негромкий короткий рык. Очевидно, это был смешок.

- Я не знаю, куда здесь идти. По дороге – нельзя, они для машин. Вверх – не пойдешь, вон, даже тропинок не видно, значит, там ходят только овцы. А сбоку сразу вода, нужна лодка. Где же жить?

- Оh lass ³, - Мерди зарокотал низко и нежно, будто не рыча, а воркуя. – Да ты, видно, думаешь, что жить – значит идти?

- Ну…А как же иначе? Выйти из дома и… идти, да. Куда-нибудь. В лес, в поле. На речку. Куда нужно.

- Куда нужно? Мы вот в деревне ходим по улицам, а коли надо в город – едем в машине. На охоту не ходим – не господа какие. Нам гулять вообще некогда. Наработаемся – идем в паб. Пива выпьем, посидим, побалакаем. И домой, к жене. А для этого много места не нужно. – И Мерди опять зарычал.

- О! – сказал Ричард. Он смотрел прямо перед собой, в лобовое окно. – Русские привыкли жить в лесу. Или в степи. Да, Анна? К городу еще не привыкли. В горах жить не умеют. Я прав?

- Наверное… Но мне действительно нужно идти. Странно, я об этом не думала. Все время идти. Это для меня и есть жизнь. А остановка – только для отдыха. И дом – только ночлег. Удивительно. Дело вовсе не в том, чтобы вокруг был простор, пространство. Главное - возможность пути: далекого, может, и невозвратного. Я с изумлением взглядывала то на горы, то на полосу воды в узкой долине. И правда – как же тут жить? Невозможно! Идти некуда.

Ричард молчал и почти не шевелился. Странный роман, - подумала я. Все время в машине, бок о бок, и все едем, едем куда-то. Вот уж доехали почти до северной оконечности его родного острова, через несколько часов, верно, не только идти, но и ехать уж будет некуда – впереди холодное море. И скоро назад – да на самый юг, от моря до моря. Из конца в конец клочка суши под названием Альбион. Замечательный роман! Отличный! Мне нравится. Все почти идеально, точно как я говорила – ах, как созвучно русской душе! Только одно: а ведь остановиться-то придется! И тогда я улечу в Москву. В пыльную уже, тополиную Москву. А, да что там! Чему быть – тому не миновать. Как это я сказала? Сама возможность пути – далекого, может, и без возврата… Есть, есть она, эта возможность. Есть пока. И где-то далеко, севернее Пянджа, гораздо севернее – может быть, даже на каком-нибудь плато Путорана, тоже идет или едет куда-то один довольно дикий человек. Очень дикий… Свободный. Без возврата…

Но тут дорога переменилась. Машин стало заметно больше. Ветер, с упругим усилием врывающийся поверх опущенного стекла, нес не только холод, но и влажную негу долины. Полоса между крутыми склонами холмов расширилась, появились деревья. Их печально склоненные в одном направлении кроны говорили о постоянстве ветров. Листва буков, кленов и лип казалась тяжелой и голубовато-сизой от переполнявшей ее влаги. Дорога пошла вниз, и вот уже блеснула переливчатая водная гладь – черно-зеленая, дымчато-серая.