Земля несбывшихся надежд

А потом, совсем без предупреждения, они забрали у меня Мохини. Вот так просто они ее убили, ребенка, о котором мы так заботились долгие годы. Ох, эти глупые слезы! После того как прошло столько времени. И та невыносимая ночь, когда дочь пришла ко мне. Посмотри на эти глупые слезы, они не хотят останавливаться. Я как старуха. Постой, дай мне достать мой платок. Дай мне минутку — я просто старый дурак.

Я вспоминаю, как сидел в своей спальне без света, мое тело горело от лихорадки. Шок от того, что ее забрали, вызвал приступ малярии. Светил лишь тусклый месяц в небе. Это была жаркая ночь, и немного раньше я слышал, как Лакшми принимает душ. Я помню, что молился, мое дыхание было горячим. Я никогда не молился раньше. Я обвинял богов в абсолютном равнодушии. «Это факт, — говорил я важно, как Папа Римский, — что мы молимся только для того, чтоб получить больше, чем имеем». Я доказывал, что даже самый высокий уровень самообразования — лишь эгоистичное желание, но правда состояла в том, что я был слишком ленив, чтобы воздавать благодарность за все то счастье, что свалилось на меня. «Бог живет в нашем сердце», — говорил я с уверенностью, думая, что я сам хороший человек, и одного этого уже достаточно. После рождения Мохини я понял, что родился с целой гирляндой удач, по в ту ночь я был беспокоен и полон дурного предчувствия. Я поднял к небу руки и крикнул Богу, также, как и другие презренные, вечно нуждающиеся человеческие существа:

— Господи, помоги мне! — молился я. — Верни мне мою Нефертити!

Моей голове не было покоя. Вокруг все крутились и вертелись миллионы видений с грубыми ухмылками и подлыми глазами, желая проникнуть в меня. Я закрыл глаза, чтобы погнаться за пылающими видениями и прогнать их, но совершенно неожиданно увидел, как Мохини исчезает за дверью с неисправным замком. Я видел, как она бежит по длинному коридору, ступая бесшумно босыми ножками, и слышал, как из ее груди вырывается, клокоча, громкое дыхание астматика. Она бежала, задыхаясь, мимо высоких окон с закрытыми ставнями. В широком коридоре был поворот, оканчивавшийся дверью, оставленной маняще приоткрытой. Я видел все это: ее искаженное страхом лицо, а затем надежду, которая озарила его, когда она мчалась к открытой двери. Потом я увидел охранников. Как же они смеялись!

Они смеялись прямо в ее бледное, задыхающееся лицо. Все это было лишь галлюцинацией!

Я взял одеяло и укутался в него. Мне было холодно. Холодно. Так холодно.

Отчетливо я увидел руку, толстую и мясистую, которая сжала подбородок Мохини, и отвратительный красный язык, появившийся из ниоткуда, чтобы лизнуть ее веки. Я видел, как она упала на землю, отчаянно пытаясь сделать вдох. Потом она позвала меня: «Папа, папа!» Но я не мог ей помочь. Содрогаясь в своей постели, я видел, что она посинела, а они пытались влить воды ей в горло. Она задыхалась и открывала рот, чтоб поймать воздух. Солдаты встали, сбитые с толку и беспомощные, и смотрели, как она умирает. Ах, этот холод в моем сердце!

Затем я увидел Мохини в яме. Ее глаза были закрыты, но вдруг она их открыла и посмотрела прямо на меня… Неожиданно я увидел дочь стоящей в сари ее матери посреди леса, в ожидании свадьбы, но ее неукрашенные волосы были распущены по плечам, словно у горюющей по мужу вдовы. Это было будто в ночном кошмаре.

— Это все лихорадка. Это только лихорадка, — неистово шептал я в свою влажную подушку, в то время как мои зубы бешено стучали. Взявшись руками за голову, я потряс ее, пытаясь вытрясти эти ужасные видения, чтобы их место заняла спокойная темнота. Я тряс и тряс голову, пока картинки не потускнели и не стали перетекать одна в другую, словно кровь.

— О Нефертити, — судорожно прошептал я. — Это всего лишь малярия. Это бред. Это только бред.

Я сходил с ума от холода. Моя собственная беспомощность злила меня. Я ненавидел себя. Мохини была одна и напугана. Если бы только я тогда был дома, вместо того чтобы сидеть у банка со старым охранником, пыхтя сигарой…

Вина. Я не могу вам передать, как она давила на меня той ночью. Почему, почему, почему именно в тот единственный день я покинул дом? Безнадежно я стучал лбом о стену. Я хотел умереть.

Это было красивое, испорченное дитя смерти из освещенной луной ночи, явившееся ко мне из прошлого. Его раздражало, что я отказался играть в его маленькую игру.

— Я твой. Ну, давай, схвати меня прямо сейчас, — просил я мстительного ребенка. — Только верни ее, верни ее, верни ее…

Я повторял неясно запомнившиеся с детства мантры. Если бы я захотел достаточно сильно… Если бы я достаточно молился… Если бы я пошел в храм и пообещал там выдержать тридцатидневный пост, обрил бы голову и носил бы на голове головной убор кавади с петушиными перьями в ежегодный праздник Тайпузам, вернулась бы она?

Потерянному в своем черном отчаянии, мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что мысли в моей голове прояснились. Мне уже не было холодно, и ужасная боль в сердце внезапно исчезла. Я поднял голову. Комната все еще была освещена голубоватым лунным светом, но что-то изменилось. В растерянности я огляделся, и чувство спокойствия и умиротворения овладело мной. Все заботы, страхи и тревоги покинули меня. Чувство было столь прекрасным, что я подумал, что умираю. Потом я понял. Это была Мохини. Она наконец свободна! Я пожелал ей счастья, пообещав заботиться о ее маме, и сказал, что буду вечно любить ее.

Затем это чувство исчезло так же внезапно, как и появилось. Вся боль от ее потери с грохотом снова обрушилась на меня. Какой же огромной была эта потеря! Я схватился за грудь, и комната давила на мое замерзшее тело, словно деревянный гроб.

Моя несчастная жизнь развернулась передо мной, как в фильме — длинная, скучная и бесполезная. Мое сердце было разбито и кровоточило. Красные ленты плавали внутри моего тела, беспомощно трепеща и задевая за другие органы внутри меня. И даже сейчас они там, застрявшие между моих ребер или лежащие, раздавленные, между печенью и почками или даже обернутые вокруг моих кишок. Они трепещут, будто красные флаги поражения и боли. Мохини была всего лишь сном.

Поначалу я видел туже неистовую боль в глазах моей жены и старшего сына, но затем их боль превратилась в нечто иное. Нечто нездоровое. Нечто, мне непонятное. Когда я смотрел в глаза Лакшми, в их глубине скользило что-то сродни ненависти. Она становилась все более раздражительной и жестокой, а Лакшмнан превращался в чудовище. Какая ненависть сверкала на его лице, когда мать просила помочь Джейану с математикой. Стиснув зубы, он убийственным взглядом смотрел на своего младшего брата, ожидая, когда этот бедный мальчик сделает ошибку и ему достанется удовольствие ударить Джейана по голове деревянной линейкой или щипать до тех пор, пока темно-коричневая кожа младшего брата не станет серой. Злоба Лакшмнана не находила выхода. Когда он начинал свои издевательства, было видно, что он борется с собой, чтобы остановиться.

Однажды я попробовал поговорить с ним, жестом пригласив присесть рядом со мной, но он отказался. Он стоял передо мной, высокий и сильный, с мощными и полными жизни руками. Он не был моим отражением. Все мои сыновья — моя противоположность. Если бедный Джейан и был похож на меня, то это, конечно, не по своему выбору. В своей медлительной манере я говорил слишком долго. Лакшмнан презрительно смотрел с высоты своего роста, мрачно рассматривая меня. Ни слова не сорвалось с его губ. Ни объяснений, ни извинений. Ни чувства сожаления.

Потом я сказал:

— Сынок, ее больше нет.

И вдруг на его лице появилось выражение такой досады и такой боли, что он стал похож на загнанного раненого зверя. Он открыл рот, будто для того, чтобы сделать вдох, а вместо этого вдохнул пролетавшего мимо духа. Дух, которого Лакшмнан проглотил, был неистовым, бушующим и вызвал самое невероятное превращение. Сын готов был наброситься на меня, своего отца. Его плечи стали крепче, руки сжались в тяжелые шары, но до того, как зверь мог наброситься на меня, в комнату вошла Лакшми. Произошло другое удивительное превращение: неконтролируемая ярость покинула Лакшмнана. Его голова вдруг опустилась, плечи ссутулились, и кулаки разжались, как у мертвого. Он боялся матери, инстинктивно чувствуя ее силу и превосходство. У неконтролируемого монстра был хозяин. Его хозяином была его мать.