Земля несбывшихся надежд

Они говорят мне, что я должна, по крайней мере, помнить, как помогала Мохини делать соленья. Начинять пятьдесят зеленых лаймов, пока они не лопались от каменной соли, и хранить их в плотно закрытой эмалированной кастрюле три дня, пока они не станут похожи на разрезанные сердца. Затем вынуть их все и аккуратно разложить на больших изогнутых листьях пальмы катеху для просушки на солнце, пока они не станут желто-коричневыми и твердыми, как камень.

— Разве ты не помнишь, как мы все сидели на пороге кухни и выжимали пятьдесят свежих лаймов в кастрюлю, наполненную затвердевшими коричневыми лаймами, пока у нас не начали болеть пальцы? — с недоверием спрашивали родные. — Не помнишь, как Анна всегда добавляла в кастрюлю смесь чили и фенхеля? Разве не все мы вместе смотрели, как Мохини ставила на место крышку с кастрюли и закрывала ее как можно плотнее?

Я глупо глядела на них. Вначале, когда ее уход вызывал острую, как бритва, боль, я часто снимала ее фотографию и пристально смотрела, как она избегает моего взгляда. Могла ли я просто стереть ее из моей памяти? Нет, это невозможно. Мне это определенно не под силу. Тогда почему же я не могу вспомнить ее так, как это делают все остальные? Тот день, когда солдаты нашли ее и забрали, я не помню совсем. Не могу вспомнить даже те три адских дня, когда никто не мог сказать, жива она или мертва.

Возможно, я была слишком маленькой. Или, может быть, этот перекрученный сон, как отец сам заходит в пристройку с оцинкованной односкатной крышей, которую построили для коров, плечи его ссутулились, а лицо искажено чудовищной болью, в конечном счете, и не сон вовсе. Может быть, это просто слишком сложно для ребенка — вспомнить себя, сидящую под домом, беспомощно застывшую в шоке, боящуюся даже дышать, с полными руками мягких желтых цыплят.

Вспомнить, как девочка сидела абсолютно неподвижно, когда увидела, как отец прислонился лбом к корове Рукумани и рыдал так горько, что в глубине своего маленького детского сердца она знала, что он уже никогда не будет таким, как прежде. Это она должна была умереть вместо сестры. Она знала — хоть ей этого и не говорили, — что никто в любом случае не хотел от нее так много. Конечно, по ней отец никогда бы так не плакал. Она чувствовала себя отвергнутой и вовлеченной в его страдания, которые открылись ее ошеломленным глазам и которые были слишком, слишком огромными, чтобы с ними справиться. В конце концов, это была ее вина. Она не имела права занимать место в укрытии Мохини. Она молча смотрела, как он рыдает так сильно, что даже коровы начали беспокойно двигаться под навесом, звеня своими колокольчиками, а он все продолжал плакать, как дитя.

Мне было десять лет, когда Мохини умерла. И казалось, что уже много лет отец, сгорбившись, сидит на своем стуле, часами уставившись в никуда. Сначала я думала, что, если я приду к нему со своими царапинами, синяками и ушибами, он споет песню моим раненым конечностям своим действительно ужасным голосом, как он это всегда делал раньше. Потом я захихикаю, и обе наши боли тихо выскользнут через заднюю дверь, потому что он всегда шутил, что даже самая жуткая боль никогда не сможет вынести его плохого пения. Но когда я стояла рядом с ним, показывая на свою больную руку, он с отсутствующим видом поглаживал мои тонкие вьющиеся волосы, а глаза его оставались такими же отсутствующими, как будто он был очень далеко. Может быть, где-то далеко на горизонте стояла Мохини и звала его. А потом я стала слишком взрослой, чтобы петь, и отец тоже больше не пел никогда.

Мой брат Севенес был всего лишь мальчишкой, но у него уже был его странный дар. В ту ночь, когда Мохини умерла, он видел ее. Он проснулся, услыхав звон ее колокольчиков. Он сел на кровати, очнувшись от глубокого сна. Здесь, среди зеркалец и других мелких предметов, мерцавших тут и там в лунном свете, стоял ее призрак, такой же ощутимый и реальный, как и он сам. Он с удивлением пристально смотрел на нее. Она была очень бледной и очень красивой. В той же одежде, в которой ушла из дома, Мохини была мгновенно узнаваемой и милой, выглядела, как обычно, и казалась такой реальной, что Севенес сначала даже ничего не понял. Она просто стояла там и смотрела на брата. Ни в ее лице, ни на теле Севенес не увидел никаких перемен. Даже ее волосы блестели и были расчесаны. Затем Мохини нежно улыбнулась.

— О, как хорошо! — воскликнул он с облегчением и радостью. — Они не причинили тебе вреда.

Он смотрел, как сестра с этим же звенящим звуком прошла к другой кровати, где спали мы с Анной. Он говорил, что она мягко погладила наши волосы и нагнулась поцеловать наши лица. Мы не проснулись, не пошевелились. Он следил за ней с нарастающим смятением. Происходило что-то странное, чего он не мог понять. Потом она двинулась к другой стороне его кровати, поцеловала тихо дышавшего Джейана и остановилась, дольше всего глядя сверху вниз на Лакшмнана, такого истощенного беспокойством и ожиданием, что, казалось, в этом мирр он уже не существовал. С выражением глубокой жалости она нагнулась и нежно поцеловала своего брата-близнеца; так прижавшись губами к его щеке, будто не желая его отпускать.

— Перед ним такая тяжелая жизнь. Ты должен попробовать направить его, хотя, я боюсь, он вряд ли послушается, — произнесла Мохини странным шепотом. Затем она посмотрела прямо в лицо смущенного Севенеса. — Слушай внимательно мой голос, мой маленький ночной страж, и, может быть, ты услышишь меня. — Потом она повернулась и стала уходить, сопровождаемая мягким звуком звенящих колокольчиков.

— Постой! — закричал он, протянув к ней руку, но она продолжала идти в темноту, не оборачиваясь. В коридоре по дороге на кухню мягкий звон колокольчиков замер. Думая, что все это ему приснилось, Севенес поднялся с постели и пошел на освещенную лампой кухню, где, уставившись в ночную тьму, сидела наша мама: плечи ее были опущены. На этот раз руки ее ничем не были заняты и только беспомощно лежали ладонями вверх на ее коленях. Уже само это смутило и обеспокоило моего брата. Руки мамы всегда были заняты делом, шили, штопали, чистили анчоусы, выбирали из риса меленьких черных жучков, писали письма бабушке, перетирали бобы для еды или делали еще что-то.

— Мохини пришла домой, мама? — спросил он.

— Да, — печально ответила она, вглядываясь в ночное небо. Вдруг она повернула голову и странно посмотрела на него. Глаза на ее изможденном лице выглядели как две черные дыры. — Ты что, видел ее?

Севенес внимательно посмотрел на мать.

— Да, — ответил он, внезапно испугавшись.

Слабый голос в его голове шептал, что ему уже не следует беспокоиться о том, что Радж похитит Мохини. Никогда уже ему не нужно будет сожалеть о своем эгоизме. Японцы решили эту проблему за него.

Сразу после оккупации произошел странный случай. Убегавшие японцы вынуждены были бросить свои товарные склады, набитые ценностями и конфискованным имуществом. У них не нашлось свободных кораблей, чтобы вывезти на свою родину предметы невоенного назначения; поэтому после своего поражения им пришлось покинуть нашу страну с пустыми руками. В наш дом бегом ворвалась жена заклинателя змей, чтобы сообщить о том, что народ ворвался в большой склад возле рынка.

— Быстрее! — кричала она. — Весь склад забит доверху, и все расхватывают мешки с сахаром, рисом и всевозможные вещи.

— Езжай прямо сейчас, — сказала мама отцу. — Все растаскивают склад рядом с рынком. Посмотри, может, и тебе что-то достанется. — Пока он переодевался из саронга в брюки, она суетилась и нетерпеливо ворчала, прерывисто дыша.

— Торопись! — кричала она в спину его удаляющейся на велосипеде фигуре.

Отец ехал так быстро, как только мог, но ко времени, когда он добрался до склада, уже все растащили. Мимо сновали люди, тащившие на плечах большие ящики и объемные мешки, а внутри, за хлопающими дверями склада, остался только мусор на полу и отчетливое ощущение пустоты. Он въехал на велосипеде прямо на середину пустого склада и осмотрелся вокруг. Отец уныло размышлял об ожидающей его жене и ее остром языке, но когда он уже выезжал наружу, то заметил продолговатую коробку, наполовину прикрытую дверью. Она, по-видимому, выпала из чьего-то мешка. Отец поднял коробку и с удивлением обнаружил, что она довольно легкая. Он быстро вскочил на свой велосипед и поехал домой.