Лебединая песня

Прерванные концертом уроки возобновились, и школа зажила своей обычной послеобеденной жизнью. Настроение, впрочем, было нерабочее, и не только у детей, но и у педагогов.

Еще никогда в школе не жилось так интересно и не происходило столько разнообразных событий, как в последнюю неделю. Все эти события необходимо было обсудить, поэтому детям были заданы самостоятельные работы, а сами педагоги то и дело наведывались в учительскую, где уже дважды ставился и полностью выпивался большой электрический чайник.

Татьяна Эрнестовна и Ирина Львовна в учительскую не ходили – во-первых, потому, что в лаборантской кабинета иностранных языков был свой чайник, во-вторых, потому, что у них, как и у физрука, не было последних уроков во второй смене, а значит, кабинет был свободен, а в-третьих, потому, что к ним пришел Карл.

Сестры не видели его с понедельника и очень надеялись, что он зайдет, оттого и не спешили уходить из школы. Ирина Львовна коротала время над шахматной задачей из журнала «Досуг», а Татьяна Эрнестовна в очередной раз листала подаренный Карлом каталог модной одежды, не в силах сделать окончательный выбор.

Карл просидел у них часа полтора, непринужденно болтая о разных пустяках и деликатно обходя вопросы личного характера, выпил чаю, пролистал каталог Татьяны Эрнестовны и сыграл с Ириной Львовной партию в шахматы.

Однажды Ирине Львовне показалось, что его мысли витают где-то далеко – на двадцать первом ходу, когда он двинул ладью с h8 на h5, сразу стало тревожно, и где-то через шесть ходов нарисовался весьма вероятный для Ирины Львовны мат; но тут же он и вернулся с небес на землю, спохватился, виновато взглянул на нее и сменил ожидаемую атаку на серию грамотных, но осторожных и безопасных перестановок у себя в тылу, так что в конце концов случилась вполне приемлемая для ее самолюбия ничья.

Татьяне Эрнестовне он не посоветовал рассматривать всерьез варианты с косыми разрезами, оставляющие свободными одно плечо, а обратил ее внимание на более строгий, классический покрой, на котором ее любимые броши, цепочки и ожерелья смотрелись бы гораздо выгоднее.

В общем, он был с ними очень мил, и после его ухода сестры остались в убеждении, что прекрасно провели время, что как брат он просто очарователен, и вообще, от добра добра не ищут. Хорошо бы Маня это поняла и угомонилась бы наконец.

Манечка между тем и не думала угоманиваться. Наоборот – она пребывала в боевом расположении духа. На просьбу помочь Карл согласился сразу, ни о чем не спрашивая, и Манечка увидела в этом самый обнадеживающий знак.

Дорожная сумка, набитая томами БСЭ, ждала своей участи под столом в приемной; хозяйственная, с достойными случая продуктами, была вывешена за окно, а в самой маленькой, дамской сумочке, помимо ключей, кошелька и косметички, находились и кое-какие медицинские мелочи, необходимые женщине для душевного спокойствия.

Насчет Лешки также была достигнута договоренность – его соглашалась взять Веркина двоюродная сестра, у которой было пятеро своих сорванцов («Ну, подумаешь, одним больше! Ведь только на одну ночь!»).

Cловом, все было взвешено, продумано и предусмотрено. Осечки быть не могло. Швейцарские Альпы приблизились на расстояние вытянутой руки, и будущая фрау Роджерс благосклонно взирала на них из окна собственного спортивного автомобиля.

– Маня, а что у нас с телефоном?

Манечка вздрогнула и открыла замечтавшиеся глаза. В ушах все еще стоял звон альпийских колокольчиков. В воздухе отчетливо пахло дорогим швейцарским шоколадом. Сквозь солнечную, золотисто-коричневую дымку проступили зеленоватые стены приемной и бледное лицо директрисы.

– Маня, – терпеливо повторила Аделаида Максимовна, – у нас, кажется, телефон не работает.

Манечка лучезарно улыбнулась (ей хотелось, чтобы сегодня у всех, в том числе и у пожилых, было хорошее настроение) и весело ответила:

– Да пустяки, Ид-Симна, сейчас все исправим!

Аделаида покачала головой и вернулась к себе.

Первый раз в жизни она заснула на рабочем месте. И не то чтобы вздремнула вполглаза, на несколько минут, а крепко и сладко проспала целых два часа. Хорошо хоть никто не застал ее за этим постыдным занятием.

Проснувшись, она некоторое время просидела просто так, безо всякого дела, прислушиваясь к смутным звукам, доносящимся из приемной, и в который раз за последние дни пытаясь разобраться в себе.

При этом она старалась мыслить логически. Внутренним голосам велено было заткнуться и не мешать.

Начать с того, что она растратила все наличные деньги и часть семейных сбережений, и не только не чувствовала угрызений совести, но, наоборот, получила от этого процесса немалое удовольствие. Ну ладно, об этом все было сказано еще вчера. В самом деле, почему бы ей, привлекательной и далеко еще не старой женщине, к тому же обладающей пусть небольшим, но прочным достатком, не сделать свой внешний облик более элегантным и современным?

Далее, в середине рабочего дня она, не моргнув глазом, отправилась в кафе в обществе того самого мужчины, которого ей следовало всячески избегать, и не только потому, что больше всего на свете ей хочется совершенно противоположного, но и потому, что в его присутствии она совершенно теряет контроль над своими эмоциями – она, всегда такая спокойная и уравновешенная! Да еще эта нелепая встреча с заведующей гороно... Как она могла забыть, что в «Тайване» частенько обедают члены городской администрации! Как она могла забыть о концерте – она, всегда такая пунктуальная! И как она могла заснуть на работе – она, всегда такая дисциплинированная!

Но, странное дело, чем больше обвинений возводила на себя Аделаида, тем меньше ей хотелось каяться и давать себе слово никогда больше так не поступать. Может, она и впрямь вела себя не самым подобающим образом, может, она говорила и делала глупости, и чувства, которые она при этом испытывала, были не самые благородные и правильные, но при всем при том никогда еще не было у нее ощущения такой яркой и насыщенной жизни, такой полноты бытия.

Прав, трижды прав был профессор – гнев ей к лицу. Он освежает, как холодная вода в жаркий день. Как чудесно злиться и не скрывать этого! Как замечательно ревновать, обижаться, лукавить, притворяться равнодушной, ловить взгляды и чувствовать, как бурлит под тонкой кожей алая кровь!

А то, о чем она запрещает себе даже думать… Возможно ли, чтобы это было бы так уж плохо?

Нет, ответила себе Аделаида. Это было бы прекрасно.

И означало бы конец всему. Конец всей ее прежней жизни. Она не из тех, кто будет скрываться и лгать.

Да и что она знает об этом человеке? Ничего, кроме того, что он очень привлекателен. Даже слишком. До умопомрачения.

Тут Аделаида вспомнила о завхозе, у которой, по-видимому, был иммунитет, и немного позавидовала ей. Впрочем, с эвенкийской точки зрения, профессор, скорее всего, и не был таким уж неотразимым: слишком высокий, слишком длинные и к тому же прямые ноги, неправильные черты лица – не круглые и не приплюснутые, и цвет волос совершенно невозможный.

Услужливое воображение мигом нарисовало господина Роджерса в меховой шапке, дохе и унтах, рядом с оленьей упряжкой и нартами, в которых сидела узкоглазая, плотная, приземистая, похожая на меховой шар завхоз. Аделаида хмыкнула – картина и впрямь получилась комическая. Ну-ка, а если поместить туда не завхоза, а, скажем, одну нашу добрую знакомую, Аделаиду Максимовну Шереметьеву? Почему бы и нет, ведь это лишь мысленный эксперимент, не имеющий никакого отношения к действительности. Ну, раз не имеющий, то и не будем мы помещать ее в нарты с упряжкой, ни к чему нам эти нарты, а поместим мы ее прямо в чум... или юрту... или что у них там бывает, у этих эвенков…

В чуме тепло, все завешано оленьими и медвежьими шкурами. Посредине – выложенный из грубых камней очаг, в нем дотлевают темно-розовые угли. Хотя – откуда за Полярным кругом угли? Тоже мне, учительница географии… Ладно, не важно это, смотрим дальше, а то сейчас кто-нибудь припрется, или телефон зазвонит, или еще что-нибудь помешает.