Танец Опиума (СИ)

— Всё, что угодно!

Сакура повела плечами и заговорила неуверенно:

— Если ты еще хоть раз когда-нибудь осмелишься сделать что-то против моей воли, как это было в нашу первую встречу, то, честное слово, между нами всё будет кончено раз и навсегда. Никогда не смей уводить меня куда-нибудь без моего ведома. Я не так часто у кого-то что-то прошу. Я почти никогда не злюсь и редко обижаюсь на людей, но я не потерплю, чтобы со мной обращались, как с вещью.

— Я обещаю тебе! — торжественно произнес Саске, слегка улыбнувшись. — Но подкаблучником я становиться не собираюсь. — И брюнет залился смехом.

Девушка невольно издала смешок и пихнула маленьким кулачком в плечо парня.

«Какой же он всё-таки ребенок», — подумала Сакура.

Эту идиллию нарушил звук открывающейся двери. Сакура подозревала наихудшее и из-за испытанного в считанную секунду ужаса не могла собраться с силами и повернуть голову.

— Итачи! — радостно вскрикнул Саске. Видимо, на сегодня их многолетнее противостояние закончено. — Привет, нии-сан!

Сакура понурила голову, сжалась вся и закрыла глаза. Девушке хотелось провалиться сквозь землю к самым её недрам и гореть там красным пламенем за то, что натворила…

Итачи медленно зашел в палату, даже не подозревая ни о чем дурном. Несмотря на его врожденное равнодушие, он был в хорошем расположении духа, даже позволил себе слегка расслабиться и с необыкновенной теплотой посмотреть на своего радостного брата. Мужчина не понимал, от чего Саске так счастливо улыбается. Учиха-старший был почти полностью уверен в том, что Сакура всё рассказала парню.

Итачи приостановился, заметив некоторую напряженность со стороны девушки. Она даже головы не повернула в его сторону, пытаясь сдержать подступившие слезы и избавиться от кома в горле.

— Итачи, у меня хорошие новости! — радостно оповестил брата Саске, после чего Учиха-старший и вовсе замер. Интуиция его кричала и билась в истерике, нашептывая на ухо пренеприятные вещи.

Итачи кивнул брату и внимательно посмотрел на дрожащую спину его дурнушки. Он ожидал.

— Теперь мы с Сакурой пара!

Знаете, иногда часы пролетают, как минута. А иногда одна секунда длится целую вечность. Именно такую секунду тогда и пережил Итачи. Одна долгая секунда, которая продолжалась веками в его голове. Она как яд отравляла все, что ни были в нём хорошее.

Учиха-старший не изменился в лице. Ни один его мускул не дрогнул, когда Саске потянул на себя Сакуру и крепко обнял её. Тогда-то Сакуре и пришлось посмотреть в глаза Итачи и увидеть ту невыносимую боль, которую никто кроме неё не замечал.

Саске о чем-то громко разговаривал, весело шутил, не замечая этих переглядываний и напряженности. Он в эти минуты жил в своём собственном беззаботном мире, который перевернулся с ног на голову. Ну, конечно! Он впервые в своей жизни со всей присущей ему искренностью был рад своей новой девушке…

— Я рад за вас, — сухо произнес Итачи. Это не удивило Саске, ибо его брат всегда разговаривал в такой манере. Это не было неожиданностью или отклонением от нормы. — Очень рад…

Саске снова заболтал без умолку. А Итачи с Сакурой всё также смотрели друг на друга, и слова им были не нужны. Глаза говорили красноречивее.

— Рад… — одними губами вновь повторил Итачи.

***

— Итачи-доно, вы вызывали?

Мей Теруми, грудастая девица с длинными шелковистыми волосами темно-рыжего оттенка, застыла в дверях. Её вытянутое лицо с выступающими скулами и вздернутым, как у лисицы, носом было напряжено. Большие аккуратные губы поджаты. Зеленые глаза с длинными ресницами озадачено озирались вокруг. На лицо упала выбившаяся прядь и скрыла добрую половину лица. Как только Мей решила исправить это маленькое недоразумение, надеясь таким образом поправить положение дел, и подняла руку, Итачи вдруг испугал её точным коротким замечанием:

— Не шевелись.

Пышногрудая девица даже вздрогнула и перестала дышать на некоторое время. Она всматривалась в темноту и видела сумрачную фигуру Итачи-доно. Лунный свет падал на его бледное мрачное лицо и делал из мужчины самое настоящее приведение. Тот не двигался. Казалось, он даже не дышал, и сердце его обездвижилось, как у мертвеца. Ранее бездонные и жестокие глаза покрывала какая-то непроницаемая плотная пленка. Они стали бесцветными и безжизненными, и вся их полнота во всем своем совершенстве испарилась, как капельки воды с разгоряченной сковородки. Брюнет не моргал, превратившись в громадную груду камня. Голос стал осипшим, словно бы из его внутренней арфы повыдергивали все струны.

В руках Итачи крепко сжимал бокал с дорогим Jack Danielʼs. Он сидел на своем офисном белом кресле, в кабинете, но не дома — в Мортэме, как это обычно бывало, а в загородном особняке близь небольшой страны, именуемой себя Польшей. Казалось, никакой разницы между этим лесом за окном и лесом за окном в Мортэме не существовало. Взгляд его был прикован к мраку за толстым пуленепробиваемым стеклом. Там развернулась тьма египетская, и этот жуткий сумрак протягивал свои крючковатые старческие пальцы к мыслям Итачи. Но, увы, никак не могли дотянуться до того соснового леса и покачивающихся в ритм сердца верхушек хвойных деревьев, освещающиеся лунным светом. Недосягаемыми были и чувства брюнета, взмывавшими над садами родного дома, пролетавшими мимо садовника и сторожа у главных ворот и летящими камнем вниз к розоволосой крикливой девице у входной двери… в тот самый день их знакомства.

Итачи был далеко от того леса, от скромного и тихого уголка Учих. Он полюбил то место всем своим сердцем еще в раннем детстве, когда Обито и Рин привозили его туда и учили быть взрослым. Учили замечать мелочи даже в самых обыкновенных вещах: в полете птицы, в дорожной пыли и в цветах в саду. Учили находить нормальное в самом отвратительном и мерзком: в погибшей птице, медленно разлагавшейся в ямке за холмом, в дождевых червях, вылезающих на поверхность сырой почвы во время грозы, в отживших своё цветах в саду. Некоторое пугало и вызывало, по меньшей мере, негодование, ведь маленьких детей не принято воспитывать, показывая трупы убитых животных. Но Итачи рос, привыкая и к самому прекрасному, и к самому ужасному, и во всём видел не умысел божий, а естественный порядок вещей. То, что называется природным балансом и что люди по глупости своей называют жестокостью, юный Учиха воспринимал как данное положение дел. Это были задатки его еще не сложившегося в то время характера.

Однако эти семена жестокого воспитания, которые крестные родители по своей воле никогда бы не посадили в голове маленького ребенка, не прорастали, блокируемые любовью. В каждый урок был вложен определенный смысл жестокой природы человека, а также теплота улыбок, прикосновений и объятий. Итачи впитывал всё это, как губка, окруженный соснами, свежим воздухом и людьми, которых любил всем, чем только может любить ребенок.

Традиционное воспитание наследников подразумевало с самых ранних лет исключить из его рациона чувств милосердие, любовь и доброту. На износ принято было оставлять жестокость и безразличие к человеческой жизни. Идеалом наследника являлся Мадара Учиха — человек, которого в народе называли тираном. Он-то по праву был удостоен чести носить титул самого бессердечного человека, для которого только жизнь родственников представляла некую ценность.

На протяжении веков система воспитания наследников никогда не совершенствовалась, так же, как и нравы Учих. Законы, введенные Мадарой никогда не испытывали изменений и поправок. Быть может, именно по этой причине последующие главы семьи стали мягче, чем подразумевал идеал.

У Учих существовали определенными традиции, которые поддерживались на протяжении всех истории их существования. Неизменные и обязательные, они становились настоящими законами старинной семьи. В их обиходе присутствовала и это странное безоговорочное правило, относящееся непосредственно к наследникам семьи, в число которых входил Итачи. Такие, по-своему несчастные дети, были вынуждены оторваться от родной матери и перестать относится к отцу, как близкому человеку, еще в раннем детстве. В свои два года они попадали к крестным родителям, в обязанности которых входило воспитание ребенка, как полноправного наследника. Это была очень важная и всеми почитаемая должность. К воспитателям относились с таким же уважением, как и к главе семьи.