Любовь и небо (СИ)

Луговой надолго замолчал. Я тоже помалкивал, не смея нарушить его воспоминаний.

– Что случилось дальше, помню смутно. Но узнал, что вытащила меня из горящей машины местная жительница Ганка Бруневич. Вот так вот, дружище, – закончил свой рассказ начштаба, поднимаясь с травы, и снова сунул в рот папиросу.

– Пожалуй, и работать пора, – сказал он, отряхивая травинки с примятых брюк.

Я молча согласился и вслух подумал:

– Об этом непременно должны знать все. Вы никогда не пробовали писать?

– Куда мне, – засмеялся Луговой. – Нет у меня к этому склонностей. Хочешь, попробуй. Я тебе и конец подскажу. Того, рыжего фашиста, я под Берлином, над Зееловыми высотами достал. Навсегда запомнил его рожу. По ночам даже снилась.

Он прислушался к шуму моторов, в глазах промелькнула явная грустинка, и я понял: тоскует начальник штаба по небу, рвётся его большое сердце в воздух.

… Для занятого любимым делом человека время летит незаметно. И оглянуться не успеешь, как очередная неделя канула в вечность. И это хорошо, если ты молод.

В первой декаде августа интенсивность полётов к общей радости заметно возросла. Изначально заложенная программа не выполнялась, и причины здесь были разные. Одну из них начальство отыскало в непродуманном планировании полётов, другую – в нечётком выполнении плановой таблицы. Да и бензин подвозили нерегулярно.

Как бы там ни было, но на старте появился инспектор и постоянно держал под контролем руководство полётами.

Нас поднимали задолго до восхода солнца, а с первыми лучами самолёты уже парили в прохладном воздухе. Лётная программа стремительно близилась к концу.

В тот памятный день я не летал и стоял в оцеплении. Моя задача заключалась в том, чтобы перекрыть доступ посторонних лиц на посадочную полосу. Занятие, скажем прямо, глупое и рассчитанное на дураков. Только дебил не поймёт, что взлётную траекторию во время работы аэродрома пересекать опасно.

Я лениво прохаживался на краю полосы и изредка поправлял ракетницу, небрежно засунутую за пояс комбинезона. С каждым часом становилось всё жарче, над полосой появилось марево, и взлетающие «Яки» казались в нём неправдоподобно размытыми. Меня разморило, и я присел, почти с головой утонув в высокой траве. Сидеть, однако, по инструкции запрещалось, с СКП могли и заметить, и потому, отхлебнув из фляжки пару глотков тёплой воды, я снова возник на горизонте. И сразу же увидел арбу, запряжённую парой быков и приближающуюся к запретной зоне. Прямо за бычьими хвостами сидел возница в ситцевой косынке и миловидным личиком и скорее для порядка, чем по необходимости, подбадривала флегматичную скотину:

– Цоп – цобэ!

Обрадованный спугнутым одиночеством, я заспешил ей навстречу и уже издали стал размахивать руками, требуя остановиться. Увидев меня, девчонка поправила платок и расцвела белозубой улыбкой:

– Ой, курсантик! Привет! Ты чего здесь стоишь, как отшельник? Садись, прокачу.

– Спасибо, мадам, в другой раз. Я, видите ли, выполняю секретную миссию, исключающую возможность оставления объекта. Вот если бы ваше предложение сохранило свою силу до вечера, то я гарантировал бы весёлую прогулку до первых петухов.

– Ишь, какой шустрый, – пропела она с одобрением, останавливая упряжку. – Меня, между прочим, давно Верой зовут.

Я тоже представился.

– А-а-а, – протянула она разочарованно. – Это ты с Катькой Снегирёвой прошлой ночью на сеновале кувыркался? Тоже – нашёл красавицу.

«И откуда они всё знают», – про себя удивился я и зарделся от смущения.

– Ну, так как, курсантик, пропустишь, или в объезд пошлёшь? Меня на ферме с соломой ждут.

– Ладно, уговорила. Вот взлетит самолёт, тогда и проезжай, – согласился я.

– Ах, какие мы строгие, – продолжала кокетничать девчонка. – Но будь по-твоему, повелитель моего сердца.

Нет, она определённо начинала мне нравиться. И ножки у неё в порядке.

Из глубины аэродрома, с каждой секундой увеличиваясь в размерах, разбегалась для взлёта очередная легкокрылая машина. Она уже оторвалась от полосы, когда вдруг мотор как обрезало, и он замолчал. Экипаж попытался посадить машину, но уже пошли неровности, она «скозлила», свалилась на крыло и задела плоскостью за грунт. Метров в ста от нас самолёт сделал пируэт, замер и задымил.

Всё произошло так быстро, что я опешил, но в следующую секунду выхватил из-за пояса ракетницу, выстрелил в воздух и кинулся к потерпевшим аварию.

Из передней кабины выскочил курсант, и пока копался с парашютом, я уже стоял на плоскости и делал попытки открыть фонарь инструктора. Голова его была в крови. Он был без сознания. Едкий дым слепил глаза, но мне удалось сдвинуть плексигласовый колпак и почти наощупь расстегнуть привязные ремни инструктора.

Не знаю, откуда взялись силы, только сумел я выдернуть из кабины его обмякшее тело и оттащить в сторону, прежде чем на место аварии примчались пожарники и санитарка. Инструктора немедленно уложили на носилки и увезли, а мне сунули под нос ватку с нашатырём и протёрли виски. Я протестующе замотал головой.

– Как себя чувствуешь? – спросил командир эскадрильи. – Ходить можешь?

– Без проблем, – заверил я, боясь, что и меня укатают в лазарет, и я опоздаю на свидание.

– Тогда – молодец! – скупо похвалил он и поощрительно похлопал по плечу.

Целую неделю только и разговоров было о происшествии. Расследуя причины аварии, комиссия разговаривала со мной, как непосредственным участником нестандартного события, а с Верой – как со свидетелем. За грамотные действия в экстремальной ситуации мне объявили благодарность.

Вера оказалась щедрее. Когда мы встретились, она, не мудрствуя лукаво, жарко ответила на ласки и до головокружения целовалась, позволяя трогать упругие груди. И ничего более.

– Клятву дала перед Богом. Не гневись, красавчик. Будет и тебе удача.

… В середине октября, нагруженные казённым барахлом и личными вещами, мы возвратились в сибирские пенаты. Было ещё тепло, но по ночам лёгкий морозец уже схватывал тонкой корочкой поверхности луж, а не опавшая промёрзшая листва тонко звенела под дуновением ветра.

После подъёма весь личный состав, независимо от погоды, выгоняли на зарядку, и мы рысцой бежали по установленному маршруту, за пределами гарнизона справляли лёгкую нужду, возвращались на стадион и по команде старшего выполняли несколько комплексов физических упражнений.

С приходом маршала Жукова на пост Министра Обороны время на физзарядку увеличили до часу. Георгия Константиновича мы любили и не верили, что такая глупая идея могла родиться в голове знаменитого полководца. Скорее всего, стараясь выслужиться, её подкинул кто-то из чиновников из окружения. Как бы то ни было, но даже на минуту раньше возвращаться в казарму категорически запрещалось. Мы плевались, но терпели: выше головы не прыгнешь.

Потом приступали к заправке двухъярусных кроватей по установленному образцу. Мне повезло, я спал внизу. Славка Буданцев, единственный женатик из всей нашей братии, поселился надо мной и поначалу испытывал определённые неудобства, но потом привык.

На спинке каждой кровати висела табличка с фамилией владельца и годом поступления в училище. Мой предшественник, какой-то Сомов призыва 1950-го года, на табличке аккуратно написал: «Не кантовать. При пожаре выносить в первую очередь». Сразу видно – с юмором был человек.

Прихватив из прикроватной тумбочки туалетные принадлежности, ребята двигались к общему умывальнику на десять сосков, а потом готовились к утреннему осмотру: чистили сапоги, надраивали асидолом пуговицы, подшивали свежие подворотнички.

Утренний осмотр проводил появлявшийся ниоткуда старшина Кольчугин, шутник и балагур со спортивно скроенной фигурой. Заметив непорядок, давал на устранение пять минут, а то и объявлял наряд вне очереди. Как правило, наряды отбывали за счёт ночного отдыха, ползали под кроватями спящих товарищей и мыли полы. Наутро качество выполненной работы проверял сам капитан Безгодов, служивший когда-то на флоте и перенёсший оттуда привычку оценивать чистоту с помощью накрахмаленного носового платка. Нет, самодуром он не был. При внешней кажущейся строгости офицер слыл добрейшим человеком, хотя и занимал пост заместителя командира эскадрильи по строевой и физической подготовке. Страстный болельщик, он про всё забывал, как только речь заходила о футболе. И мы этим пользовались. Чихвостит, бывало, за какую-то провинность со всей классовой ненавистью, а ты выберешь момент и обронишь, словно невзначай: