В погоне за счастьем

Ваш брат указал кремацию в своем завещании? — спросил Роджер Вебб.

Завещания не было, — ответил Джоэл Эбертс.

Чего и следовало ожидать, — сказала я. — Эрик был непрактичным. И уж тем более не приходится говорить о какой бы то было собственности. Даже если бы что-то и было, эти ублюдки и Налоговой службы рке сожрали бы все. Не удивлюсь, если они сейчас попытаются наложить арест на те мелочи, что остались после него.

Сейчас не стоит об этом, Сара, — сказал Джоэл Эбертс.

Да, наверное, — устало произнесла я.

Джоэл прав, — сказал Джек, сжимая мою руку. — Все надо делать постепенно. С тебя на сегодня достаточно.

Это еще не все, — уныло произнесла я.

Блестящая проповедь, преподобный, — сказал Джоз Эбертс. — Но должен вам кое-что сказать: хотя я и считаю, что подставлять другую щеку — идея, конечно, благородная и высокая, применять ее на практике чертовски глупо… прошу прощения за режущие слух словечки.

Я священник унитарной церкви, так что можете чертыхатщ сколько угодно, — улыбнулся Роджер Вебб. — Но вы правы. «Подставь другую щеку» — это христианская идея. И как и с большинством идеалов — особенно христианских, — жить с ним очень трудно. Но мы должны стараться.

Даже в условиях тотального предательства? — возмутился Джоэл Эбертс. — Извините, но я полагаю, что все наши действия имеют причину и следствие. Если ты рискуешь совершить поступок а, неизбежно произойдет событие б. Проблема в том, что большинство людей думает, будто им удастся избежать последствий в виде этой буквы б. Но они ошибаются. Ответ держать идется.

Не кажется ли вам, что это отдает ветхозаветной моралью? — просил Роджер Вебб.

Послушайте, я — иудей, — сказал Джоэл Эбертс. — Конечно, в таких вещах я руководствуюсь Ветхим Заветом. Ты делаешь выбор, ты принимаешь решение. И ты живешь с последствиями.

Значит, в вашей книге нет такой статьи, как отпущение грехов? — спросил Джек.

Слова истинного католика, — сказал Джоэл Эбертс. — Вот в чем большая разница между ирландцами и евреями. Хотя и вы, и мы барахтаемся в грехе, вы, ирландцы, все время ищете оправданий. Все рассматриваете под углом прощения. В то время как мы, евреи, идем в могилу, виня самих себя за всё.

Пробка постепенно рассосалась. Уже через десять минут мы были у ворот кладбища. Все снова притихли. Молча мы двинулись по гравиевой дорожке, мимо рядов могил. Вскоре показалось приземистое каменное здание с длинной узкой трубой на крыше. Катафалк въехал во двор и свернул за угол, направляясь к заднему крыльцу крематория. Мы остановились у входа. Водитель лимузина обернулся к нам и сказал: «Подождем здесь, пока кто-нибудь не выйдет и не скажет, что все готово».

Минут через десять седовласый джентльмен в темном костюме показался в дверях и кивнул в нашу сторону. Мы прошли внутрь. Часовня была маленькой и без изысков, с пятью рядами скамеек. Гроб с телом Эрика стоял на похоронных носилках, справа от алтаря. Мы все разместились в первом ряду. Как и договаривались, Роджер Вебб не стал читать прощальную молитву. И не выступил с прощальным благословением. Он просто зачитал из Книги Откровение:

И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

Я не верила ни слову из этого библейского пассажа. Так же, как и мой покойный брат. Что-то подсказывало мне, что и Роджер Вебб не верит. Но мне всегда нравилась чувственная окраска этих строчек: идея вечности без злобы и соперничества; небесный рай как вознаграждение за тяготы жизни. Роджер Вебб красиво прочитал эти строки. Так красиво, что у меня ком застрял в горле. В следующее мгновение раздался металлический лязг. Поднялась шторка за похоронными дрогами, пришла в движение конвейерная лента под гробом, увлекая его в печь. Я оцепенела. Джек тут же взял меня за руку. И крепко держал ее.

Шторка опустилась. Распорядитель похорон открыл двери часовни. Мы вышли — и поехали обратно в город в полном молчании.

Когда мы вернулись домой, Джек предложил остаться у меня еще на одну ночь. Но получилось бы пять ночей подряд — и, хотя он ничего не говорил, я была уверена в том, что Дороти нервничает из-за его долгого отсутствия. Мне совсем не хотелось нарушать то равновесие, которое сложилось между двумя его домами, поэтому я настояла на том, чтобы он вернулся к семье.

Знаешь, я что подумал, — сказал он. — Возьму отгул на работе и завтра весь день пробуду с тобой.

Это невозможно, — сказала я. — И ты это знаешь. Ты уже и так брал отгулы на прошлой неделе.

Ты важнее.

Нет, — повторила я, обнимая его. — Не важнее. У тебя есть работа. Не надо рисковать ею ради меня. Я справлюсь.

Он пообещал звонить мне два раза в день, ежедневно. Однако наутро первыми позвонили из похоронного бюро. Из крематория доставили прах Эрика. Меня спрашивали, буду ли я утром дома, чтобы получить его.

Через час раздался звонок в дверь. На пороге стоял джентльмен а темном костюме и шляпе «хомбург». Коротко кивнув мне в знак приветствия, он спросил мое имя, после чего вручил мне маленькую коробочку, завернутую в коричневую бумагу. Я принесла ее на кухню, положила на стол и долго смотрела, не решаясь открыть. Наконец мне хватило духу сорвать бумагу. Я не заказывала урну — так что останки моего брата вернулись ко мне в квадратной картонной коробке. Она была покрашена в серый цвет, с отделкой под мрамор. На крышке была простая белая карточка с надписью: Эрик Смайт.Я невольно залюбовалась каллиграфическим почерком. Почему-то он растрогал меня.

Я поборола искушение открыть крышку и заглянуть внутрь. Вместо этого я встала, схватила плащ, сунула коробку в карман. Вышла из дома и пошла пешком вниз по Бродвею, к станции метро на 172-й улице.

Я знала, куда я еду. Я давно уже выбрала место действия — когда размышляла (в те редкие моменты прояснения, которые случались после смерти Эрика), где бы ему самому хотелось развеять свой прах. Удобным вариантом стала бы река Гудзон, но я знала, что он был бы против того, чтобы закончить свой земной путь по соседству с Нью-Джерси, тем более что постоянно иронизировал над этим «Штатом садов» (как-то я предложила прогуляться по Принстону и окрестностям, на что он язвительно заметил: «Извини, в Джерси я ни ногой»).

Ист-Ривер тоже был исключен из моего списка — поскольку Эрика ничто не связывало с этим местом. Так же, как и с Центральным парком. Честно говоря, мой аристократический брат, до мозга костей городской житель, не питал слабости к обилию зелени и открытого пространства. Он обожал городские джунгли, хаотичное сплетение улиц, потоки транспорта, напор толпы, маниакальное оживление Манхэттена. Мне даже пришла в голову идея развеять его прах по 42-й улице, но потом она же показалась чересчур примитивной. А потом меня осенило. Хотя Эрик и не испытывал тяги ктшшной растительности и лужайкам, он все-таки любил бывать в этом самом урбанизированном и в то же время тенистом уголке: парке «Вашингтон-сквер». Все те годы, что он жил в Виллидже, это был его своеобразный выездной офис: здесь он часами просиживал на скамейке, работая над романом, или же играл в шахматы с местными любителями, которые облюбовали северо-восточную окраину парка. Он часто говорил о том, как любит здешнюю атмосферу равноправия и неразберихи, не говоря уже о колоритной коллекции нью-йоркских типажей.

«Вот сижу я в этом парке, — однажды признался он мне, — и понимаю, почему я бросил Хартфорд и ни секунды не жалел об этом».

Что ж, теперь он навсегда смешается с толпой завсегдатаев его любимого пристанища.

Разумеется, я не могла поехать туда на такси. Хотя Эрик очень легко расставался с деньгами в последние годы своей жизни, он бы одобрил идею добраться до места своего упокоения на метро, за пятицентовик. И приглашать кого-то составить мне компанию я тоже не собиралась. Это был мой последний миг наедине с братом. И я хотела, чтобы он был только нашим.