Всерьез (ЛП)

Могу понять, почему он нравится Тоби.

Я разулся и сел по-турецки на диван, разглядывая репродукцию и гадая, смотрел ли и он на нее в мечтах о коленопреклоненном мужчине и томился от желания испытать все по-настоящему. Я залез в карман и проверил телефон. Никаких сообщений. Никаких пропущенных звонков. Попробовал еще раз набрать Тоби и снова услышал только запись его голоса, сидя здесь, в его пустой комнате.

Время текло медленно. Небо в скошенном потолочном окне Тоби окрасилось в жемчужно-серый.

В конце концов я прилег. От подушки пахло его средством для волос.

Я подумал, что мог, наверное, сейчас заплакать, но побоялся, что его мать сочтет это за мешающий работать шум, поэтому просто стиснул его медоеда и стал ждать, когда Тоби меня найдет.

Я оказываюсь на пороге комнаты деда еще до того, как вспоминаю, что теперь это уже не его комната.

Дверь слегка приоткрыта, и это как раз и не дает мне ворваться к неизвестным людям. Ощущение, будто смотришь на Нарнию или что-то вроде того. Незнакомый мир, полный чуждых вещей, когда я привык считать его дедушкиным. Нашим.

В кровати кто-то спит. Тщедушное очертание человека, слишком слабое и поверхностное дыхание. Я узнаю этот рваный ритм. Так дышишь, когда твое тело думает, что каждый вдох может оказаться последним. А рядом сидят и держатся за руки две женщины. Одна дремлет в позе «трындец, как же завтра шея болеть будет», а вторая уткнулась в читалку. Она поднимает глаза, и черт — надо было раньше уйти, а теперь я застрял тут и чувствую себя неловко, и незваным гостем, и отвратным что пипец. Извиняюсь одними губами, она улыбается в ответ, и я отступаю обратно за дверь.

Какое-то время брожу по безмолвным затененным коридорам и в итоге оказываюсь на застекленной террасе для приема солнечных ванн. Тут, естественно, никого — третий час ночи уже пошел — и комната в такое время выглядит странно, окруженная темными окнами и отливающая лунным светом. Я на ощупь пробираюсь к креслу, в котором сидел, когда у деда случался суперхороший день. Мы, на самом деле, не застали тут особо много солнца, учитывая, что умер он зимой, но все равно было светло, и ему нравились окна с видом на сад. Хотя и там смотреть было, в общем, не на что, если честно. Темная земля, чуть-чуть зелени там и сям. А сейчас вообще ничего.

Я разуваюсь и сворачиваюсь в кресле.

Мое собственное отражение в окнах делает меня похожим на привидение.

Наверное, я засыпаю. Не помню толком, как, но в следующий момент меня кто-то осторожно трясет за плечо.

— Чче? — говорю я. Включается лампа, и даже ее хватает, чтобы ослепить. Но в итоге я все-таки протираю кулаками глаза достаточно, чтобы видеть, и обнаруживаю склонившуюся надо мной Марву — одну из медсестер.

— Что ты здесь делаешь? — Резонный вопрос, и задает она его не со злостью. Но у меня, увы, нет ответа.

— Э… Я просто… Я…

Пару секунд она молчит, и я думаю, что делать, если меня сейчас выставят на улицу, поскольку метро уже не ходит, а я как всегда без гроша в кармане. Но потом она протягивает руку, чтобы вытащить меня из кресла.

— Я как раз собиралась ставить воду. Чаю хочешь?

Киваю и иду за ней в кухню для персонала, где она делает мне чай, который обычно любить не полагается — с тонной молока и сахара. Только мне он и правда нравится. И даже просто держать в руках кружку уже хорошо, а пальцы потихоньку отмерзают в тепле. Потом мы сидим за шатким столиком, который у них тут стоит, и, кажется, целую вечность вообще ничего не делаем. Просто пьем чай в тишине.

— Странно, наверное, — говорит она, — что больше не надо ездить сюда каждый день.

Пожимаю плечами в ответ. Я каждый день и не приезжал. Только в большинство дней. И не потому, что меня кто-то обязал.

— Что же мы теперь будем делать без твоих пирожных? — спрашивает она с озорной улыбкой.

Мне ее улыбка раньше нравилась — Марва была у деда любимой медсестрой — но теперь от нее неожиданно больно. Не представляю, что делать, как с этим справиться, и просто снова пожимаю плечами.

— Тебе его не хватает, знаю.

Часть меня хочет быть такой типа: «Естессно», но это говнючная часть. Поэтому я только киваю. А потом из меня начинают прорываться слова:

— Не хватает, очень. Он… он мне не просто дедом был, понимаешь? А почти что… отцом, только я не знаю, как это — когда у тебя есть папа, так что он мне, наверное, больше даже… друг. Что, может, и убого, но… как уж есть, и… я… я не знаю, что делать. — О, блин. Дышите, пациент. Как все нормальные люди.

Она берет мою пустую кружку и относить ее в раковину. Оглядывается через плечо и говорит:

— Со временем станет легче.

— Что станет?

— Жить, Тоби.

Я вспоминаю школу. Университет. Друзей, у которых теперь новая жизнь. Лори. И бормочу под нос:

— У меня это не очень получается.

— Ну… — Она поворачивается обратно к раковине, и я успеваю ухватить взглядом краешек ее улыбки. — У тебя есть целая жизнь, чтобы научиться.

— Наверное.

— Но хорошо, что ты зашел. Мы отнесли большую часть вещей твоего деда в камеру хранения, но есть одна коробка, которую я как раз не знала, как тебе передать.

Смерть: как поделить жизнь на части. Дед теперь… в камере хранения. В коробках. В урне с прахом. В памятнике. Нигде.

— Спасибо.

— Можешь подождать в сестринской до утра.

Я слишком вымотанный и разбитый, чтобы запротестовать. Так что позволяю ей увести меня и прикрыть одеялом на диване. Она убирает челку мне с глаз.

— Не пойми меня превратно, Тоби, но я не хочу тебя больше здесь видеть.

Я просто зеваю. Пусть жизнь за воротами кажется и неправильной, и пустой, и страшной, но Марва права, конечно. Здесь меня ничего не ждет.

Я не сплю по-нормальному, а скорее пару часов лежу в полудреме, где-то краешком сознания слыша людей, которые изо всех сил стараются меня не тревожить. И время от времени украдкой высовываю руку из-под одеяла и кончиками пальцев провожу по коробке, которую поставила рядом Марва.

А внутрь заглядываю на следующее утро, сидя в вагоне метро по пути назад в Шордитч. Все аккуратно упаковано — стопки бумаг и коробочек. Немного копаюсь в них и вдруг вижу:

Жабы

Прыгают по…

И тут я чувствую такую… трещину, прямо в сердце. Секунду не могу вдохнуть. А потом дышу. И понимаю, что с моим сердцем все хорошо.

И всегда было.

Потому что любовь сильна. Сильнее смерти.

Мама уже куда-то ушла, когда я добираюсь до дома, но она точно успела поработать. Сразу видно по окружающему полю брани — краски и пустые бутылки. Недописанная картина, на которой… хотя нет, не буду присматриваться. Я прикидываю, не стоит ли прибраться, но желание упасть лицом вниз в подушку пересиливает.

Я отдергиваю штору и на своей шкуре испытываю эпический момент из «Трех медведей» — если предположить, что три медведя завизжали, как девчонка, и уронили все, что несли в руках — потому что в моей кровати кто-то спит.

— О господи. — Лори садится так внезапно, что едва не стукается головой о скошенный потолок.

— Блин, чувак, хочешь меня до инфаркта довести?

Кругом валяются бумаги. А меня настолько уже ноги не держат, что доходит не сразу.

Что Лори. Лори здесь. В моей комнате.

Ждал.

Меня?

Я таращусь на него. В полном очумении.

— Ч-что ты тут делаешь?

Лори скатывается с кровати и осторожно встает. Мой угол лофта не так чтобы очень приспособлен для джентльменов менее нестандартных размеров. Лори выглядит усталым. Обеспокоенным. Великолепным.

— Ты знаешь, что я здесь делаю.

— Эм… — Я не готов опять начинать надеяться на то, что в итоге обернется пшиком. — Мне, пожалуй, нужно, чтобы ты сказал словами.

Он засовывает руку в карман и достает ключ, который я вчера швырнул ему в лицо. Кладет мне в ладонь и сжимает вокруг него мои пальцы.

— Ты обронил, кажется.

— Правда?