Между Явью и Навью (СИ)

С утра, всю ночь побродив по окрестностям, а заодно добыв из небытия великолепное, на вкус Якова, алое пальто, Гуро первым делом убеждается, что, проснувшись Николай не наделал глупостей.

Не наделал, хороший мальчик, умный. Трясется весь, но на своем стоит, как Бинх ни кривится, явно не восторженный идеей писаря остаться для дальнейшего расследования.

Ночью Яков мальчика не стал трогать, того и так спокойный сон не ждал, а увидь он Якова во сне, чего доброго и правда бы рехнулся. Глянул только под утро, разглядев среди привычно уже спутанных нервных снов огромный ком тяжелой, горькой вины.

Выяснить, в чем себя Гоголь виноватым чувствует нетрудно, а выяснив, Яков прямиком отправляется на мельницу и, несмотря на раннее утро, все равно вылавливает мавку из её уютного - по мавкиным меркам, конечно, убежища в холодной воде.

- Ты зачем к Николаю полезла, девка ты похотливая? - устало вздыхает Гуро, неприязненно оглядывая вышедшую на берег голую покойницу. Для него Оксана не старается удержать хоть сколько-то приличный вид, только личико остается гладким, да красивым, а ниже шеи - утопленница утопленницей, разве что не разбухшая до безобразия. К левой ноге присосалась здоровенная пиявка, дряблые бедра зелены от налипшей на кожу тины. И вот это вот вчера ночью мороком себя укутало и в постель к Темному забралось. Уж у Якова на что вкусы в любви разнообразные, а это уже перебор.

Мавка его отвращение чувствует, обижается, но злить беса не рискует - вскидывает голову, тряхнув копной волос, и руки на груди скрещивает.

- А если б не я, угорел бы твой Темный, да и всё, - щурится зло, как кошка с забора.

- А ты для того и нужна, чтоб не угорел во сне, да еще чтоб какой беды не приключилось, - Яков говорит спокойно, глазами угрожающе не сверкает, даже обличье сохраняет полюбившееся, человеческое, но мавка чует, что уже подобралась к той границе хамства, за которой бес её за волосы в адские глубины оттащит.

В глубины Оксане точно не хочется, раз уж осталась здесь, мертвой средь живых. Да и жизнь загробная у нее только сейчас, по хорошему, начинается - ведьма над душой не стоит, не травит существование.

- Да ладно тебе, барин, - Оксана зыбко вздрагивает, прежде чем оказаться полностью одетой и в приличном виде. Ублажить хочет или хотя бы не так сильно раздражать. - Для него ж стараюсь. Ты, барин, Лизаньку эту видал? Из большого дома?

- Данишевскую? Видал, как же, - отвечает Яков, внимательно следя за мавкой, чтобы понять, знает ли она что-нибудь стоящее. По всему выходит, что ничего особенного мавка не знает, хоть и испугана. Не лезет, значит, мертвая, не рискует.

- А дом её видал? Или супруга? - заметив, как бес качает головой, Оксана многозначительно приподнимает черные соболиные брови. - А ты посмотри, барин. Поближе подойди и глянь. Но я тебе пока и так скажу - и место плохое, и люди… или не люди, не знаю я - ой какие нехорошие. А Коля не видит ничего, потому что втюхался в эту Лизаньку по самые уши! - под конец мавка вовсе срывается с таинственного хриплого шепота на обиженные бабские завывания.

Якову хочется резонно объяснить, что Лиза Данишевская, хоть и замужняя, хоть и не людского понимания девица, а как ни погляди - живая и теплая, в отличие от мавки, которая только мороком и может согреть, и то ненадолго. Но Гуро решает в это не лезть, только предупреждает снова:

- Навредишь ему, хоть каким образом, псы тебя зубами до скончания времен - и после них - рвать будут. А я буду приходить и смотреть.

- Да поняла я, барин, не глупая ведь, - Оксана старательно отворачивается, уходя от взгляда подошедшего вплотную Гуро.

- Не глупая, - соглашается Яков, ухватывая мавку теплыми пальцами за подбородок. Отчетливо чувствуется, какая холодная и мокро-скользкая у неё кожа на самом деле, несмотря на внешнюю красоту. - Ну так и не глупи, Оксана. Не зли старого черта, поняла?

- Да поняла я, барин, - повторяет мавка, но не слишком убедительно. Все равно будет к Темному лезть, приглянулся он ей, видно. Да Якову и не жалко - противно немного, но не жалко, вот только беде этой, с влюбленностью, дурацким мавьим мороком не поможешь.

Но мавку Яков все-таки решает послушать - сходить, глянуть на особняк Данишевских с другой стороны. До этого не то что в голову не приходило - времени не было, Яков все по деревне рыскал, надеялся что-то найти, а глянуть, может, стоило подальше.

Неожиданно яркое полуденное солнце, выкатившееся из густого утреннего тумана, ни капли не мешает Якову незамеченным в своем алом пальто подойти достаточно близко к особняку, чтобы посмотреть на него повнимательнее.

Увиденное совсем не радует: оно, конечно, часто так случается, что старые дома, не одно поколение хозяев сменившие, выглядят как подгнивающие трупы, но с этим домом все не так просто. Здесь черный гной течет по высушенным, потрескавшимся стенам, в проломах окон с огрызками деревянных рам плещется тошнотворная, зелено-серая полутьма, трава вокруг иссушенная и серая, будто пораженная какой-то неведомой болезнью, и ни одного, совсем ни одного зверя вокруг - ни белки какой, ни птицы. Удивительно, что кони фыркают на конюшне - живые, из плоти и крови, настоящие. Сейчас Яков жалеет, что не нашел время познакомиться с супругом очаровательной Лизы. Наверняка узнал бы много интересного.

Но сделанного не воротишь, как ни старайся, так что и жалеть об этом, по хорошему, никчемное занятие.

А Николай вечером пьет. Хуже, чем в Петербурге, отчаяннее, яростнее, надирается до зеленых чертей, точнее, в его случае, до рыжих, потому что когда Гоголь видит Якова, без лишних церемоний усевшегося в свободное кресло, он тянет, грустно и тоскливо, как-то даже мечтательно:

- А вы, Яков Петрович, рыжий ведь…

Яков коротко закатывает глаза, наблюдая за сидящим на расстеленной, остывшей давно постели писарем. Яким уже час как спит у себя в каморке, и просыпаться не собирается, разве что из ружья под ухом пальнуть. Умотался бедняга - та еще радость за Темным в таком настроении приглядывать.

- Не такой уж и рыжий, голубчик, - парирует Гуро, подходя к Николаю, чтобы забрать из слабых дрожащих пальцев бутылку с белесо-прозрачным самогоном. - С рыжиной, скорее.

А что делать остается? В таком состоянии говорить с Гоголем о мало мальски серьезных вещах - пустая трата времени. Спать бы его уложить, да тут сердце упрямится - не желает мальчонку к похотливой мавке отпускать. Чувство прекрасного, можно сказать, не позволяет.

- Я так перед вами виноват, Яков Петрович, - Николай цепляется за бутылку, но стоит Якову проявить настойчивость, отпускает, отдает.

Вздыхает тяжко, руками вперед тянется, распахивая полы пальто и, наклонившись, жмется щекой к ребрам, бормоча:

- Вы же на меня, наверное, сердитесь, Яков Петрович?.. Ну конечно сердитесь, это я вас дурак не уберег. Вы же меня мучить, наверное, пришли?

- Вот заняться мне больше нечем - вас мучить, - Гуро возмущается такому предположению, но Коля только вздыхает, постаравшись носом зарыться в камзол. - Вас, душа моя, и так есть кому помучить.

- Ну так я ведь заслужил, - совсем невнятно бухтит писарь, чуть бодая Якова в ребра, как смешной лобастый щенок.

- Глупостей не говорите, Николай Васильевич, - строго произносит Гуро и, поняв, что не отделаться ему от Николая в ближайшее время, садится рядом с ним на кровать, скинув пальто на заваленный бумагами стол. - Ни в чем вы, голубчик, не виноваты, напротив, я вами вполне доволен.

- Хороший сон, - пьяно щурится Гоголь, перед тем, как уронить голову Якову на плечо. - Вот уж не думал, что мне скоро хороший сон приснится, да еще и с вами. А вы правда не сердитесь на меня?

- Правда не сержусь, - бормочет Яков, придерживая качающегося писаря за пояс и коря себя за то, что не подумал, как трудно будет Темному доказать, что перед ним не очередной плод его тяжелых фантазий. А может пока и не надо. Мозгоправа-то он в этой глуши все равно не найдет, а уехать ему обостренное чувство долга не позволит, пока не разберется во всем.