Слепцы (СИ)

Жижка поднимает голову и надвигается на Николая, заставляя того невольно отступить назад.

— Скинем, говоришь? И долго там Желивский просидит, прежде чем уже его не сбросят из ратуши на копья? Нас хватит — удерживать в руках Прагу и еще двенадцать городов? Да нас на зверя помельче не хватает. Сколько бились мы с Розенбергом, и что, добили? Нет же, заключили перемирие.

— Ты не веришь в пражских бедняков и в простой, но сильный люд из других городов.

— Да, не верю! Я уже своим не верю! — вновь гремит Жижка.

В комнате все замолкают. Ладно бы в Праге — в самом Таборе в последние недели всходят семена раздора.

Завтра представителям Табора надобно быть на диспуте с пражанами. Рогач встает между злыми гетманами и заглядывает в лицо Николаю:

— Ты ведь пойдешь с нами?

— Нет. На меня у них самый острый зуб, живым оттуда могу и не выбраться.

Жижка нехорошо ухмыляется в усы:

— Ну а нам своей шкурой рисковать не впервой. Мы — пойдем.

От ужаса Любош вымерзает изнутри. Это не просто слова… это же оскорбление!

Николай сгребает с лавки свой меч, идет прочь из комнаты и замирает в дверях. Его жгучие глаза останавливаются на Любоше:

— Ты со мной?

Второй гетман рассуждал будто бы здраво, но Любошу ближе слова Николая и правда Желивского. Однако что в том толку, если грешное сердце его давно упало под ноги Жижке? Любош не отводит взгляд:

— Прости, брат Николай. Остаюсь.

Вслед за первым гетманом уходят еще четверо братьев и одна сестра.

В лето господа 1420-е, в 12-й день декабря

Любош осторожно, только бы не скрипнула, открывает дверь и попадает в протопленную комнату.

Николай из Гуси спит, сбросив с плеч лоскутное одеяло. За столом, уткнувшись лбом в руку, словно бы задремал Давид. Но он поднимает голову, едва Любош подходит ближе. Спрашивает:

— Не нашли?

— Пока ничего не нашли…

В тот злополучный вечер Николай покинул Прагу. Но далеко он не уехал. Говорят, его лошадь не разминулась с возом, прыгнула в сторону и опрокинулась в яму. Говорят. Однако же табориты подозревают, что воз мог оказаться в нужное время и в нужном месте. Или с лошадью Николая что сделали…

Его привезли обратно со сломанной ногой, и вот уже два дня Давид не отступает от него ни на шаг, а табориты ищут виновного… и не находят.

— Как он? — спрашивает Любош.

Давид отвечает едва слышно:

— Плохие хрипы в груди.

Оба вздрагивают от каркающего голоса:

— Шептунов на мороз! Чего ж ты отворачиваешься, Давид? Вроде от костлявой бегать мне не доводилось. Одно лишь обидно — умирать не в бою, а от подобной нелепости, в мягкой постели…

— Почему обидно? — Давид подходит к раненому и отирает его виски. — Николай, ты ведь знаешь о том погроме, который чуть более тридцати лет назад унес жизни многих евреев? Оба моих деда и одна бабка погибли… наверное, это можно назвать боем. Из-за этого они не успели попрощаться со своими детьми и старшими внуками.

— Ну, с родичами и я не попрощаюсь. За неимением поблизости таковых. Зато рядом есть друзья, — тепло улыбается Николай.

Любош как в прорубь с головой ныряет:

— И одного старого друга ты второй день не пускаешь к себе.

Николай хмурится. Дергает себя за черный ус, шевелит губами, словно ругается, но потом разрешает:

— Ладно. Пригласи его, если встретишь.

Любош поспешно покидает комнату.

За дверью, прямо на полу, сидит, подпирая стену, Жижка. Его плащ и кафтан мокрые от снега и грязи. Наверняка в третий или в четвертый раз ездил к той проклятой яме, искал следы, пытался понять…

— Что? — бросает он угрюмо.

— Давиду не нравится, как он хрипит. Скорее всего… — Любош не договаривает. Он не может, не желает верить! Потом добавляет: — Звал тебя.

— Звал? — Жижка с силой отталкивается от пола и хватает протянутую руку.

За эти два дня седины в его усах стало больше, чем темного волоса. Он по-стариковски тяжело дышит, опираясь на плечо Любоша, а после идет к двери.

В лето господа 1421-е, в месяце январе

Мощные прочные телеги надежно оберегают лагерь таборитов. Жаркие костры, мясо, взятое в монастыре в Кладрубах, дыхания лошадей не дают замерзнуть в этот ветреный снежный вечер.

Любош выискивает глазами своего Мака. Рыжий стоит неподалеку, опустив сонно голову.

По другую сторону костра кутается в плащ Ива и беседует о чем-то с сестрой. Не сразу, не слишком легко, однако прижилась она среди таборитов. Нашла себе подруг, а из мужчин доверяла самому Любошу, Давиду, Вацлаву и немного Ярославу. К гетманам пока присматривалась.

Любош сидит между Жижкой и Вацлавом. Вокруг костра теснятся другие товарищи, и все они внимают байкам своих гостей. Чего бы и не согреться?

В лагере Сигизмунда ходят слухи, что первый гетман Табора, Ян Жижка, заключил договор с самим дьяволом. Возможно ли это, чтобы вчерашние крестьяне да подмастерья, в одних стеганках да иногда кольчугах, с простецким оружием вроде цепов и кистеней выходили против рыцарского войска, втрое их большего, и побивали то самое войско? Нет, невозможно.

И очевидцы тех схваток рассказывают, что самострельные болты и пули у Жижки заговоренные, что на цепах разгорается адское пламя и что под копытами рыцарских коней сами собой образуются ямы, которые ведут в преисподнюю.

Ученые мужи, верные римской церкви, объясняют, что вагенбурги Жижки — не обыкновенные телеги, а дьявольские знаки. Начинается бой, летит на еретиков доблестная конница, а телеги складываются в колдовские буквы или даже в число зверя.

Еще говорят, что лучше принять смерть в огне, чем попасть в лапы к Жижке. Ведь его люди творят с добрыми христианами такое, что и вымолвить страшно. Гонят босиком по снегу за своими чертовыми телегами, дробят шестоперами кости, а потом сдирают кожу с живых пленников, обрабатывают ее и натягивают на свои боевые барабаны.

По всей несчастной чешской земле вскоре зазвучат эти барабаны, загремят вагенбурги, засвистят заговоренные ядра, и одноглазый черт поведет свое войско на всякое честное христианское поселение.

Жижка нарушает зловещий размеренный сказ рокочущим своим голосом:

— Эй, Ярослав! Позови-ка сюда босых, которые бегут за нами по снегу. Пускай, бедолаги, погреются!

Над костром гремит грубый солдатский смех. Жижка чуть клонится вперед, опираясь рукой о плечо Любоша. Он часто в беседе обнимает того, кому доверяет.

Любош смеется вместе со всеми, а про себя думает: не там, ой, не там ищут их недруги дьявола, не в тех выискивают мерзкие пороки.

Могучее тело Жижки плавит бок Любоша, крепкие пальцы по-братски сжимают его плечо, а хотелось бы… Не по-братски. Чтобы в жгучем сугробе, на обледенелых досках вагенбурга, в белых от инея кустах, где угодно… Везде было бы жарко. Если без плаща, без кафтана, если бы это тяжелое тело навалилось на него, вдавило бы в снег, если бы эти железные руки до треска стиснули его ребра… И не надо ни ласковых слов, ни бережных прикосновений. Даже самой жизни на следующее утро — не надо.

В монастыре в Кладрубах Любош нашел в одной келье странную плетку. Сведущий брат объяснил ему, что подобными плетками монахи усмиряют свою грешную плоть, исхлестывая себе спину. Что ж. Пора ему использовать по назначению предмет, который он украдкой вынес из монастыря.

Позже, когда у костра остается несколько человек, бывших в тот страшный вечер в Праге, Ян Рогач встряхивает светлой головой и произносит с вызовом:

— А знаете ли вы, любезные братья и сестры, чем еще, по мнению немилых нашему сердцу пражан, опасен брат Жижка? Известно, что не уйти от него живым ни врагу… ни другу. Вон, милый брат Николай попробовал было рассориться с ним — но далеко не уехал.

— Не уехал, — медленно повторяет Жижка.

«Не уехал», — наверняка думают остальные. Каждый день брат Николай с ними. Кто совет его припомнит, кто шутку, а кто — такие вот стылые вечера, когда он читал поэму Данте…

Любош украдкой глядит на Жижку, потом на Рогача. Каких еще пересуд они наслушались, но не о дьяволе, а очень даже земных? После смерти Николая из Гуси первым гетманом сделался Жижка, вторым же — Ян Рогач.