Слепцы (СИ)

Ярослав подходит к Любошу, обнимает за плечи. Гораздо легче, чем это делал его старший брат. Спрашивает:

— Успеешь до погребения?

— Куда деваться… Ножи подходящие у нас есть. Еще нужен чан с жиром.

— Принесем! — от жалкой улыбки Ярослава стынет сердце. — Сколько помощников тебе найти?

— Я сам, — улыбается в ответ Любош и покидает палатку.

За ним выходит Рогач. Отводит в сторону, подальше от прочих ушей.

— Любош, так не годится. Да ты что, с ума сошел? Я с тобой! Под руку не полезу, делать буду все, что велишь.

— Ян, пожалуйста, — Любош опускает глаза и разглаживает кафтан друга. — Я тебя прошу. Я тебя умоляю, поверь же мне. Так лучше. Я сам.

Рогач встряхивает его, заставляя посмотреть на себя. И, кажется, снова что-то понимает.

— Воля твоя. Но я буду поблизости. Одно слово — и я приду. Ну, Любош…

Они стоят, прижавшись друг к другу словно бы осиротевшие дети. Так было три с половиной года назад, когда они смотрели во след телеге, увозившей в Прагу раненого Жижку. Тогда они надеялись. Теперь — не на что.

Совсем скоро Любош подходит к безмолвной палатке, поднимает полотно и делает первый шаг.

Страшный слепец, непобедимый полководец Ян Жижка, который обращал в бегство и чешских панов, и цвет рыцарства, мирно лежит на простых досках. Его могучее тело не сдавалось ранам, оно служило ему в ливень и в пургу, в голоде и в болезни. Теперь оно, бездвижное, укрыто одним лишь льном. Сильные руки, дарившие близким ласку и крушившие врагов шестопером, замерли навек. Пустые глазницы, что породили столько пересудов о дьявольских сделках, свободны от повязки.

Любош подходит ближе. Проверяет: на столе несколько ножей, тряпицы, кувшины. Рядом стоят чаны с жиром и с водой. Все готово, и он успеет до погребения.

Но еще… Пожалуйста, хотя бы совсем чуть-чуть. Напоследок. Совсем недолго.

Вот, значит, как. Ибо сказано было апостолом Павлом: «… разжигались похотью друг на друга… получая в самих себе должное возмездие…» Зачем же бояться адских мук? Вот оно, его возмездие.

Человек, которого он так желал, сейчас перед ним, нагой, укрытый льном. Сними — увидишь все, о чем мечтал стыдными ночами, о чем грезил наяву. Только человек этот — мертвый. Получай расплату за греховное вожделение.

Любош убирает лен. Ему не страшно. Не первое тело за эти годы и не последнее.

Ян седой, загрубевший в походах. Как же он прекрасен! Любош опускает руку на могучую грудь, туда, где когда-то билось сердце. Теперь молчит.

А как его боялись… Иные говорили, мол, одному человеку это не под силу, тут замешан сам черт. Другие, поразумнее, восхищались его умом и порицали его хитрость. Третьи не замечали мыслей полководца и только повторяли: это все его злоба, его неистовая жестокость позволяют ему побеждать. Да что с них…

Вот же ответ. Здесь, под холодной кожей, там, где сейчас тишина.

У Яна было сердце. Он всем сердцем принял святую правду Яна Гуса и стал за нее сражаться. Он всем сердцем хотел помогать тем, кто не ведал помощи: беднякам Праги, замученным повинностями крестьянам. И это сердце требовало от него решений. Как защитить от налета женщин и детей? Какое оружие дать в руки простолюдину, чтобы он не сгинул в первом же бою? Как воевать с противником вдвое, втрое сильнее да понести при этом как можно меньше потерь? Опыт, ум, хитрость имелись у Яна в избытке. Но прежде всего у него было сердце.

Это сердце знало жестокость, черствело в безжалостных расправах с врагами, леденело от встречи с теми, кого Ян считал предателем. Это сердце знало множество кошмарных ошибок. И все-таки оно, горячее, страстное — билось.

Вот и все. Не было никакого дьявола. Просто жил человек с невероятно большим сердцем.

Любош, заходясь в рыданиях, роняет голову на холодную грудь своего любимого. Любимого?

А был ли дьявол в его чувствах? Сквозь дрожащие слезы Любош вновь смотрит на прекрасное тело Яна. Он вожделел его… когда-то. Теперь же осталась одна неизбывная тоска.

Но если бы все его желания происходили от происков дьявола, разве этот враг отступился бы сейчас? Дьявол, уж наверное, заставил бы его творить с бездыханным телом такие вещи, о которых и помыслить страшно. Однако же руки Любоша гладят седые волосы, всего лишь прощаясь. Как прощался он с Ивой и Вацлавом.

Но без дьявола… Что же с ним происходило? Он хотел ласкать живого Яна и он рыдает над Яном ушедшим. И любит его удивительное сердце.

Не было никакого дьявола. А любовь — она была.

Любош улыбается и целует пустые глазницы. Запоминает, какие на ощупь седые волосы. Прощается с любимым человеком.

А потом берет в руки нож, чтобы выполнить его последний приказ. Его последнюю просьбу.

В лето господа 1425-е, в месяце апреле

Мак топчется на месте и трясет рыжей гривой. Любош замечает в ней горсть репьев. Когда, где и, главное, как он успел разыскать колючки? Вычищен перед самым отъездом, до высокой травы еще далече. Одно слово — прохвост.

Матвей что-то втолковывает своей вороной кобыле. Та милостиво поворачивает к нему правое ухо. Чуть-чуть. Не слишком.

Белая лошадь Жижки далась только Рогачу. На ней он и сидит сейчас, вытянув шею и вглядываясь в прозрачный лесок, откуда ожидают они подход врага.

Вот они, приближаются.

Любош пробует, как лежит в руке новое оружие. Немецкое название «моргенштерн» его не раздражает. Звучит неплохо: утренняя звезда.

Над войском Сирот, как прозвал себя Малый Табор после смерти Жижки, глухо, раскатисто гремит гром. Сироты не боятся.

Еще немного — и ужас охватит их врагов.

Потому что гремит зловещий барабан, обтянутый, как и завещано, кожей самого Страшного слепца.

Любош ловит короткий, светлый до рези в глазах взгляд Рогача. С того самого дня он такой… Любош не может объяснить, но теперь и он что-то понимает. Что-то, отчего восхищение и мороз по коже.

Гром гремит во второй раз. Любош левой рукой подбирает повод, а правой поудобнее перехватывает моргенштерн. «Ну, брат Ян, мы еще повоюем! Не мир, но меч».

В 1434 году в битве у Липан по сути закончилась крестьянская война в Чехии, ядром которой были табориты. Однако до 1437 года держался последний оплот сопротивления — крепость, названная Сион. Руководил обороной Ян Рогач. После того, как Сион пал, Рогача пытали, а затем повесили. Ян Рогач до последнего продолжал дело своего друга, Яна Жижки.