Слепцы (СИ)

Напуганные пражане призвали на помощь Табор. И Табор явился.

Правда, в пути первый и второй гетманы, побывавшие во многих странах и битвах, по-простому, по-солдатски рассказали, что такое для бедного люда крестовый поход.

— Для доблестной конницы какое главное развлечение? — усмехался Николай. — Потоптать вооруженных кольями, дурно организованных крестьян. А не найдут крестьян, так потопчут поля.

— А если найдут крестьянок, — подхватил Жижка, и седой ус его презрительно дернулся, — так тоже потопчут. По-своему. Ну а дети… Кто когда считал крестьянских детей?

Так шли они к Праге. Изредка беседовали, чаще оборонялись. Дали ночной бой.

Этой ночью у Любоша свои собственные заботы. Он раздобыл для Ивы самое простое крестьянское платье и ведет ее к Желивскому. Потому что Ива была блудницей, которую знали многие пражане, а блудниц табориты не жаловали. Трех или четырех искупали давеча во Влтаве. Не убили, не покалечили, но… кто знает?

Желивский, конечно, в этот час не спит. Любош смотрит в его светлое лицо, замечает серые тени на веках и начинает сомневаться в том, что Желивский вообще спит. Зато в карих глазах не гаснут смешинки.

— Любош, тебе после боя под Поржичами не спится? Кто с тобой?

— Брат Ян, это — Ива. Ради Христа, помоги, приюти ее! Можешь пристроить на кухню или ходить за больными… Только чтобы ее пражане шибко не видели.

Желивский со всем вниманием рассматривает Иву. Коса у нее тугая и скромная, платье — бедное, и ни одной безделки не осталось на шее. Но колючий взгляд, игривая улыбка на губах и вся ее привычно призывная поза выдают ее с головой.

— Прости за неласковые слова, девушка, — сдержанно говорит Ян. — Перед Господом все мы равны, однако на тебе грех великий. А мы, верные последователи светлой памяти магистра Яна Гуса, дали себе обет бороться с грехами. Прежде со своими, но и с грехами ближних наших — тоже.

Ива резко дергает свою руку в руке Любоша. Скалится:

— Я же говорила тебе, не примет! Святоша… Пусти! Ничего, деньки нынче теплые, искупаюсь во Влтаве! Переживу!

— Тише ты, — успокаивает ее Любош. Поворачивается к Желивскому: — Брат Ян, я не позволю позорить ее при всем честном народе. Хватит с нее позора. В Праге дороже нее, Давида и тебя у меня никого нет.

А Ян, кажется, его не слушает. Он не сводит глаз с Ивы, и на гладком его лбу прорезаются печальные морщины. Он бережно касается ее плеча:

— Что же с тобой сделали, моя хорошая? Как же ты стала такой?

Злая улыбка Ивы исчезает. Ладошка в руке Любоша мелко дрожит. Гордый прежде голос ее звучит совсем потерянно:

— Девчонкой изнасиловали… Кто бы меня замуж такую взял? Одна дорога…

Желивский сжимает ее плечо чуть крепче, потом требует:

— Все, молчи. Остальное расскажешь на исповеди, если пожелаешь. Будешь смотреть за больными, да и раненых, боюсь, в скором времени наберется. Только платок носи. Если надо, скроешь лицо от пражан.

Любош с легким сердцем оставляет Иву Желивскому и возвращается к своим. Конечно, Давид предлагал спрятать ее у себя, но в неспокойные времена еврей и блудница — не те, кому безопасно жить под одной крышей.

На следующий день, и в другой, и в третий он беседует с разными людьми из своих братьев и сестер. Осторожно объясняет, чем различны жизнь в большой Праге и жизнь в маленьких деревнях, какая участь ожидает многих девушек, насильно лишенных чести, и что не по своей воле привыкают они ко греху. Он объясняет, но его не понимают. Крестьянки знают непосильную работу в поле и бедные платья. Они говорят, что продажные женщины — бездельницы, а их красивые наряды — свидетельство греха. Впрочем, табориты срывают богатые одежды прежде всего с купцов и с пражских модниц.

В дальнейшие дни Любошу не до бесед. Крестоносцы все ближе подступают к Праге, и нужно возводить укрепления, а в других местах, наоборот, разрушать дома и сжигать сады, где мог бы укрыться враг. Под вечер и он, и его друзья из последних сил добираются до своих жестких постелей.

В один из таких вечеров кто-то приносит вино.

— А что, братья и сестры? По капельке выпьем, авось не захмелеем.

Петр Каниш мигом остудил бы того, кто произнес эти слова, но Каниш остался в Таборе.

Любош не помнит, когда пил в последний раз, а его друзья из крестьян — и подавно. Сладкое питье растекается по усталому телу желанным отдохновением. Становится легко-легко, и они смеются, поют, наливают еще кружку, а за ней и еще…

— Это еще что такое! — гремит страшный голос, будто бы раскалывая больную голову шестопером.

Любош с великим трудом открывает один глаз. Тяжелый шестопер обнаруживается прямо над его носом. Жижка зол. Жижка так зол, что лучше бы провалиться не то что под землю, а и в самую преисподнюю.

— Ах, волчья сыть! Перепились! Разлеглись! Два часа назад должны были прийти на укрепления! Какие теперь из вас р-р-работники!

Жаль, что с ними не было Петра Каниша с его правдивыми словами о воздержании. Ох, жаль.

В лето господа 1420-е, в 12-й день июля

На Витковой горе неспокойно. Если крестоносцы захватят ее, то в их руках окажется дорога, по которой в Прагу поступает продовольствие. Большая ответственность на защитниках Витковой горы, ох большая! А самих защитников — мало.

Король Сигизмунд встал под Прагой. Одни говорят, что у него двадцать тысяч лучших воинов, другие — что все тридцать. Таборитов же — около девяти тысяч. Кроме того, на защиту Табора от рыцаря Ульриха из Розенберга, человека ужасного своим двуличием, отправился сам Николай из Гуси, а с ним триста пятьдесят всадников. Против крестоносцев не достает у Праги сил. На самих пражан надеяться нечего. Разве на тех бедняков, какие идут за Яном Желивским.

Здесь, на Витковой горе, табориты строят укрепления. Место неудобное, тесно и покато. И все-таки они возвели уже два бревенчатых редута и еще земляные валы, упроченные камнями. Трудятся над новым валом.

— Да чтоб тебя! — вскрикивает Вацлав, но дурного слова не допускает. Не удержали они с братом камень.

Словно бы из ниоткуда появляется Давид.

— Оставь гранит в покое. Садись, перевяжу.

Любош занимает место Вацлава, и камень ложится, куда ему следовало.

Со стороны виноградника слышится веселый голос Ивы.

— А вот кому весточку из Праги?

Любош подбегает к подруге прежде прочих братьев и сестер, спрашивает шепотом:

— Ты что здесь делаешь?

— Скучно мне стало! — подмигивает ему Ива. — А Желивскому понадобился кто-нибудь шустрый да не шибко занятой. Ну, где тут ваш одноглазый черт? — последние слова звучат так громко, что Вацлав, например, вдруг перестает охать.

Жижка втыкает лопату в землю и подходит к ним:

— Я буду одноглазый черт. С чем, сестра, пожаловала?

— Ого! — Ива на всякий случай жмется к Любошу. — Ну, значит, весточки у меня две. Одна из них развеселая. С какой начать?

— Повесели нас, — Жижка садится на пень, а Иве указывает на другой. — Хоть дух переведем.

— Николая из Гуси знаешь? Отбили они ваш Табор от этого… Розенберга!

— Славно, — Жижка кивает с таким видом, будто иного от первого гетмана и ждать не следовало. — Что с плохой новостью?

Задиристая Ива меняется в лице. Опускает ресницы, теребит косынку. Отвечает вполголоса:

— После святого Прокопия дело было… Австрияки схватили настоятеля храма в Арноштовицах, а потом еще викария, крестьян и четверых деток… Самому маленькому семь годков было… Всех сожгли.

Потом Ива передает, что творится в Праге, что слышно от войска Сигизмунда, и по всему выходит: не сегодня-завтра пойдут на приступ.

На укреплениях работают и в потемках. К середине ночи самых боеспособных Жижка гонит спать.

С рассветом они вновь таскают камни и ворочают бревна, впрочем, не выпуская из виду свое оружие. Разведчики высматривают, что происходит в лагере Сигизмунда. Суетятся крестоносцы, однако не разобрать, по какому поводу.

Однажды они уже выманили таборитов обманом, а сами от битвы уклонились. Вместо этого успели протащить продовольствие в Пражский град, где засели противники Чаши. Поэтому Жижка глядит одним глазом в оба, как бы не проморгать вторую хитрость. На всякий случай он посылает сестру в город — предупредить, чтобы были готовы к бою. Он хочет послать Иву, но та упирается. Любошу объясняет: в Праге ей скучно!