Слепцы (СИ)

— Твоя воля, брат Петр.

Соломенные крыши домов нагреты апрельским солнцем. На чурбаке жмурится пушистый черный кот. Он громко мурчит под морщинистой рукой старушки.

— Сынок, скажи, кого жечь-то надумали?

Любош молчит, совсем не зная, что ей ответить.

В деревне тихо. Табориты быстро, но без лишней суеты, сносят на площадь перед храмом дрова и хворост. Жижка единственным глазом всматривается в пикартов. Тяжело, тяжелее, чем удар его страшным шестопером.

Ян Рогач подходит к Петру Канишу. Он, кажется, всегда отступает последним, что в спорах, что в бою. Надеется до последнего. Любошу со своего места не разобрать, о чем они говорят. Каниш по-прежнему величавый, словно судья, Рогач жарок и настойчив. Он оставляет Петра лишь после окрика Жижки.

Пламя взвивается, скрывая пикартов, с торжественной, нездешней красотой поющих гимн. Любош не может следить за каждым, поэтому останавливается на Канише. Почему-то ему очень важно, чтобы Петр задохнулся до того, как огонь охватит его тело.

Так и происходит.

После казни Любош просит Давида побеседовать наедине.

— Уходи. Сегодня мы сожгли наших братьев по христианской вере. Я не знаю, что ждет тебя завтра.

Давид заправляет за ухо темный локон. Любош убирает второй.

— Ты прав. Уйду. У вас достаточно весьма недурных врачей. Я же нужен другим пациентам живой, а не мертвый. А ты? Остаешься?

— Крестоносцам опять неймется. Кто сбережет чешскую землю? Как Петр заметил… Пражские богачи? Паны? Видимо, придется нам.

— Вам придется. Таким, — Давид не утирает слез. А он, оказывается, умеет плакать? Указывает в ту сторону, где отгудели свое костры. — Пусть таким, но вам.

Они долго-долго не размыкают объятий, и Любош радуется: хотя бы Давида он запомнит здоровым и живым.

В лето господа 1421-е, в начале месяца июля

Ветер примял травы на лугу так, что они лежат поперек дороги. Давид учил: перпендикулярно.

Мак не желает ехать поперек. Он упрямо сворачивает, чтобы рысить вдоль зрелой, готовой к покосу травы. Любош пересиливает хитрого коня, но потом переходит на шаг и отпускает повод, позволяя Маку пожевать сочной зелени.

Вскоре Любош замечает родные вагенбурги. Гладит сильную шею, пробует шкуру под потником — конь вполне свежий. Можно и в галоп.

Рыжая грива вьется в такт мощному бегу, душистый воздух кружит голову, и можно пока не думать, какую весть везет он Жижке.

В лагере первый гетман разворачивает бумаги. Дергает совершенно седой ус, приваливается грузно к борту вагенбурга. Объявляет серьезно:

— Желивского — закопаю. Эй, разлюбезные братья! — Жижка подзывает всех, кто есть поблизости. — Помните ли вы, как наш проповедник из Снежной, возомнивший себя воякой, простил кутногорцев? А как он простил после Ченека из Вартемберга? В который раз? Я со счета сбился.

— В третий? — сам у себя спрашивает Любош.

— Или в четвертый, — вздыхает Ярослав.

Жижка продолжает:

— И угадайте, что сотворил этот пес?

Рогач веселится:

— Опять желает завести дружбу с Сигизмундом?

— Опять. Вот, перехвачено его письмо, — Жижка сует бумаги второму гетману. — И опять нам завтра брать Раби, потому что его хозяин не держит слова, не ценит, что мы пощадили его детей, и тоже ищет милости у венгерской шельмы. Что, мало нам равнять замки с землей? Под землю закапывать надо?

— Надо, — соглашается Рогач. Толкает локтем Любоша, подмигивает: — Ну а после Раби закопаем Желивского.

— Он самостоятельно, — возражает Любош.

Могучий серый замок с прошлого года будто бы подрос. Мак нетерпеливо пляшет на месте. То ли вспомнил, что здесь когда-то был его дом, то ли просто ему неймется.

Любош согласен с рыжим, но выучка приказывает ему придерживать повод. Во время штурма, как и положено, конница вступает в бой, когда появились проломы в стенах или открылись ворота. Или когда кто-то пытается удрать из замка.

От грохота пушки Мак прыгает в сторону. Вроде привык уже, ан-нет, раз в месяц или два шарахается.

Наконец в толстой серой стене образуется довольно большая брешь. Белый конь Жижки вырывается вперед, но и Мак отстает не слишком. Рядом скачет вороная кобыла Вацлава. Теперь у нее другой хозяин.

После штурма прежде заката опускается непроглядная, непосильная ночь. В единственный глаз первого гетмана попала стрела.

Жижка успевает отдать приказ, чтобы его везли к врачам в Прагу, а после проваливается в горячечный бред. Он надеялся, верно, спасти глаз, но лучше бы спросить: а спасется ли он сам?

Первого гетмана сопровождает Ярослав, и с ним еще несколько братьев. За главного остается Ян Рогач. Он не спешит уходить с дороги, на которой уже не вьется пыль. Только следы от колес телеги остались.

Удивительно. Еще год назад Любош не без ревности замечал горячую дружбу между Жижкой и Рогачем. Круговерти вагенбургов, которые представлялись врагам дьявольскими знаками, а на деле были трудной, слаженной работой многих людей и коней, эти круговерти закрутили, задавили множество нежных чувств. Забыл Любош и о том, что первый и второй гетманы — не только надежные военачальники, но и друзья.

Рогач не в силах отвести взгляд с дороги, по которой увезли самого близкого ему человека. Но и он, Любош, измученный своей грешной страстью, не способен сделать ни шага.

Ян что-то понимает. Поворачивает к нему ужасающе спокойное лицо. Кого он видит перед собой? Скорее всего, восторженного юношу, который преклоняется перед суровым седым полководцем и теперь умирает от горя.

Это совсем не так, но Любош прогоняет мысли об обмане. Все пустое, все пыль. Они с Рогачем просто нужны сейчас друг другу.

========== Свет затмения ==========

В лето господа 1423-е, в 6-й день августа

Солнце золотит холмы на востоке, а поле все еще темное, укрыто легким туманом.

Из трав и тумана проступают мертвые тела. Любош знает, что своих уже нет, убрали. Но все-таки чаши, нашитые на плащи да на худы, его пугают. Хоть и принадлежат они противникам. Здесь впервые билась чаша с чашей, войско Жижки из Малого Табора давало отпор пражанам. Одни пражане спаслись бегством, другие попали в плен. Остальные лежат здесь.

Мак спотыкается. Любош смотрит вниз. Молоденький воин, моложе него самого, глядит в рассвет стеклянными глазами. На бледных щеках поблескивают капли — наверное, роса.

Тихо-тихо. Жижка однажды рассказывал, что после Грюнвальдской битвы по полю ходило множество священников, читали заупокойные молитвы. Над чашниками, что пражанами, что оребитами и таборитами, никто не читает. Они не верят в чистилище.

Они знают, какое доходное для римской церкви дело — службы за упокой души. Любош согласился без промедлений, что попы эдаким образом выманивают последние гроши у людей, убитых горем. Однако же то, что чистилища нет, что сразу ты попадаешь либо в рай, либо в ад, и никакие молитвы тебя не спасут, его пугало.

А Николай из Гуси ухмылялся в свои черные усы:

— Что ж тут страшного? Наоборот, все по справедливости. Каким ты был человеком, что ты сам совершил, великое и дурное, с тем и предстаешь перед Господом. И он судит лишь тебя, а не кошельки твоих родичей.

В стороне от поля, возле ручья Любош позволяет Маку напиться. Сам достает из сумы ломоть хлеба, который дали ему в деревне. Крестьяне от всего сердца предлагают воинам «брата нашего Жижки» стол и кров. Но и табориты с оребитами не остаются в долгу, делятся с бедным людом военной добычей.

Когда он приходит в лагерь, солнце вовсю искрится в рыжей гриве Мака и выбеливает полотна палаток.

Возле палатки Жижки он сталкивается с Ярославом.

— Спит гетман?

— Шутишь? Проходи, — Ярослав забирает у него из рук уздечку. — Рыжего прохвоста пристрою.

— Да не такой уж он прохвост, — смеется Любош.

Мак честнейшими глазами смотрит на него, а потом вытирает морду о плечо Ярослава.

Любош просовывает голову в палатку, докладывая о своем приходе. Только зачем? Иногда ему кажется, что слепой гетман узнает по шагам по крайней мере ближайших к нему людей.