Две души Арчи Кремера (СИ)

Арчи сидел на кровати, скрестив ноги в щиколотках; по какой-то дурацкой привычке он переплетал пальцы, пытался сложить из них какие-то невероятные узоры. Тело слушалось его, отвечало самыми разными ощущениями на эксперименты с ним, и даже болевыми – если сильно заломать палец, Арт исправно намекает Арчи, что такие вещи делать не следует – легким разрядом в болевой центр.

Выходной закончился; солнце село; Арт спросил, не хочет ли Арчи спать. Даже удивительно, что он спрашивал. А не делал, как считает нужным. Профессор Ларри однажды увлекся и долго рассказывал, что можно сделать с мозгом простой стимуляцией. Электро– и оптической. Он вообще запросто увлекался, а увлекаясь, начинал подпрыгивать, размахивать руками, хвататься за самые разные штуковины на своем столе. Он и показывал модель оптического стимулятора. Минимально инвазивная процедура, совсем небольшая, а если подумать, то и вообще можно обойтись без того, чтобы делать микроотверстия, чтобы разместить оптоконтакты рядом с синапсами; допустим, при помощи магнитов подвести изолированные капсулы, такие самостоятельные лампочки, к определенным местам в мозге и, зажигая их, заставляя гореть разными цветами и с разной интенсивностью, можно спровоцировать требуемые эмоции. Профессор Гужита, когда Арчи спросил у него, правда ли то, что профессор Ларри рассказывает, с каким-то чокнутым видом сказал: «Правда». Арчи вежливо усомнился. И профессор Гужита три часа мучил его в своем зверинце, показывая, как мартышки то бились в истерике, то улыбались – мартышки – по-настоящему – улыбались и счастливо щурились, просто оттого, что профессор Гужита приказывал лабораторному искину сымитировать ту или иную эмоцию. А ведь Арту и таких уловок не нужно было. Он уже обладал доступом к мозгу Арчи, уже знал, что творится, и наверняка эти уродцы по ту сторону всех этих камер, зеркал и всего остального точно также обладали этим доступом. И профессор Леонора тоже рассказывала о принципах этого самого оптического интерфейса, который был сочтен максимально эффективным, грубо говоря, тех контактов между консервкой-Артом и мозгом-Арчи, и пусть даже свет, который осуществлял связь, мог быть невидимым человеческому глазу, но это не делало его меньше светом. Так что даже удивительно, что Арт не действовал так, как считал нужным – с учетом, разумеется, «трех законов роботехники», а спрашивал.

Непонятно было и другое. Арчи не задумывался об этом раньше. В общем-то, повода у него не было. Человек – существо несложное, видит что-то – думает об этом. Не видит – не думает. Арчи не видел – не знал, даже не так: он видел – знал – определенные модели поведения. Что было до центра, давно превратилось в труху. Мать – в невнятный образ, который, по большому счету, продал его «на убедительных условиях», если вспомнить того же Зоннберга; отец то ли был, то ли его не было, так, генетический донор. Братья-сестры существовали, скорее всего, безбедно, и когда Арчи исчез, наверняка вздохнули с облегчением: не нужно было следить за тем, чтобы не уронить его. Все эти тети Анна-1, Анна-2, еще какие-то – они тоже превратились в шаблоны: умная и не очень добрая тетя или добрая, но не очень умная, если, конечно, Арчи правильно сохранил детские воспоминания. И между ними непреодолимой стеной стояла горечь предательства – продажи, одно смягчало ее металлический привкус: эти слова Зоннберга, что не задешево от Арчи избавились. Так что проку вспоминать о них, а тем более о моделях их поведения для Арчи не было никакого. Дальше: в самом центре было немало людей, но Арчи наблюдал их, перенимал их поведение, которое и было доступно ему – они работали с подопытными объектами, и Арчи в том числе, а с ними обращаешься совсем не так, как с членами семьи. Похожим образом старался вести себя и Арчи. Потому что был ребенком, потому что осваивал мир, имитируя его, потому что другого ничего не видел, и даже короткие вылазки до – до Арта – они не в счет: к Арчи Кремеру – ребенку со стеклянными костями отношение особенное, и как бы хорошо ни владеть собой, Арчи-больной это понимает очень хорошо. А Пифий вытолкнул его нового в мир, и в мире этом к нему относились иначе. И оказалось, что эмоции, о которых Арчи знал из чуждых источников – из книг, из фильмов, передач, из журналов и чего только еще, – они существовали в реальности, они на вкус, на вид, даже на цвет были настоящими, что ли. Поэтому снова возникал вопрос: а Арчи не был знаком с ними – почему? И не причастен ли Арт к такой вот изоляции?

Арчи начинал злиться. На себя, что вертелся в этой карусели и упрямо не отказывался от нее. На Арта, который притворялся таким заботливым, а на самом деле лгал. На всех остальных, которые хотели от него чего-то, но никогда не хотели узнать, что за человек такой – Арчи Кремер, чем он жив, что для него важно. На эту проклятую комнату, которую Арчи изучил слишком хорошо, которая была очень хорошей, продуманной, но это не делало ее уютной. На это проклятое здание, которое Арчи точно так же изучил до последнего камушка, которое довлело, угнетало его, сковывало тяжеленными оковами его жизнь. На тех людей, которые не видели ничего аномального в том, что он, Арчи Кремер, содержался в этом идиотском центре, как те мыши, мартышки, даже свинки в лаборатории профессора Гужиты.

И Пифий Манелиа решил заглянуть к нему.

– Не спишь? – спросил он. – Не против моей компании?

Арчи покачал головой и опустил ее.

– Немного пирожных и какао перед сном, – негромко говорил Пифий, опуская лоток с термостаканами и пакетами. – Тебе понравился город?

Арчи поднял голову. Пифий уселся на стуле, пристроил ноги на кровати. Он улыбался – Арчи задумался: как бы обозвать это поточней, неярко, что ли? Такая легкая улыбка. Вполне искренняя. Пифий переоделся, натянул какую-то мышастую рубаху, какие-то мягкие брюки; это была такая странная одежда, которая могла сойти и за пижаму, и за шмотки для отпускного вечера, в которых удобно и по парку побродить, и устроиться у камина. Предусмотрительный Пифий.

– Нормально, – тихо отозвался он. Слишком задерживать ответ все-таки неприлично.

Оказывается, смотреть на собеседника – это практически непосильная задача. Арчи помнил, что Пифий (а кто еще, черт бы их всех подрал) как-то между прочим рассказывал, что считается нормальным и приличным, какие жесты собеседник расценивает как располагающие, а какие – наоборот, как агрессивные. И то, что если избегать взгляда слишком настойчиво, это может вызвать всякие подозрения. Для Арчи это было непросто: раньше, ТОГДА, он видел жутко плохо, корректировка помогала, но не очень. А сейчас у него было офигенное зрение – он видел все и в мельчайших подробностях, которые подчас его злили, раздражали, смущали. Он видел, например, в самых невероятных деталях кожу на лице Пифия, совсем тонкий чужеродный слой на ней, крем, что ли, щетину, пеньки волос, мог даже рассмотреть седые волосы. И в глаза можно было заглянуть: не в зрачки, в эти черные дыры, а покружить рядом с ними; изучить капилляры, к примеру, все эти колбочки и палочки, ресницы, на которых можно было даже чешуйки рассмотреть при желании. Можно было развлекаться этим, чтобы избегать прямого взгляда: несколько секунд, легкая улыбка – и сойдет за вежливость.

Пифий задал еще пару вопросов. Арчи послушно отвечал на них. Какао был вкусным, не очень сладким, все здорово. Пирожные – отличные. Правда, что ли, похожи на кулураки? И снова посмотреть на Пифия, чтобы он не подумал чего-нибудь ненужного. Хотя от его взгляда вряд ли укроешься; он следит за Арчи, и Арчи ощущал это. Он чувствовал себя глупо, но не мог выразить это иначе: он кожей ощущал взгляд Пифия, его пристальное, прохладное, вивисекторское внимание.

Время в центре шло. Арчи усердно старался вести себя как обычно; Пифий делал вид, что верит ему. Остальные ничего особенного не замечали. Ну задумчив парень, так он никогда не отличался буйными эмоциями, зато старателен сверх меры, требователен к себе, а рядом с таким и сам непроизвольно подтягиваешься, любопытен – с ним интересно. Арчи учился всему, что предлагала ему Матильда О’Тул, правительница учебной части, дама строгая, обладавшая извращенным чувством юмора, любившая отпустить черную шутку, к Арчи относившаяся с удивительной смесью сочувствия и гордости. Ее побаивались все, и даже Пифий Манелиа не горел желанием попадаться Железной Матильде на глаза чаще необходимого. А Арчи упорно не замечал ее норова. Она заглядывала к нему, спрашивая, к примеру, не желает ли он запустить свои тентаклики в пару семинарчиков по какой-нибудь хитро вымудренной математике, и Арчи кривовато улыбался, уточнял, что за семинарчики и как лучше всего в них запускать свои тентаклики. Матильда договаривалась о семинарах и непременно требовала от Арчи, чтобы он получал расписание у нее в кабинете – за чашечкой чая и под самолично выпеченный пирог. Неизвестно, что она видела в нем, но Арчи не мог не улыбаться в ее обществе. Иногда он сам заглядывал к ней с просьбой включить в расписание еще и такую науку, или интересовался, есть ли возможность чуть дольше позаниматься, например, мотоспортом, а попутно проверял на ней, хорошо ли отработал перед зеркалом щенячий взгляд – он склонял голову к плечу, округлял глаза и жалобно приподнимал брови. Матильда смеялась, требовала, чтобы он непременно рассказал ей о том, зачем ему понадобилась эта белиберда, и Арчи улыбался, пожимал плечами, зная, что чего-чего, а этого не сделает.