Одна душа (СИ)

Попытки заснуть не увенчались успехом – собственные слова вертелись в его голове и будоражили и бередили душу всё больше. Мальчишеская шутка. Мальчишеское соперничество. Желание показать силу. То, что допустимо в отношениях братьев, недопустимо в отношениях равноправных любовников. Аменемхет уже тысячу раз проклял себя за сорвавшуюся с языка глупость, но к другу идти не спешил – это и правда не привело бы ни к чему хорошему.

Иниотеф в это время, сжав зубы, мчался в покои родителей. Сказать по правде, он совсем не хотел видеть сейчас Априя, своего родного отца, потому что тот вряд ли мог бы чем-то помочь. Ему нужен был Нехо. Только Нехо мог помочь ему в этом огромном доме, потому что только Нехо был и всё время бывает на его месте.

Он был один. Априй в очередной раз принимал послов, и Нехо, решив на этот раз не идти на приём, был предоставлен самому себе. Он полулежал на разноцветных роскошных подушках, внимательно впившись глазами в старый свиток. Шум у двери заставил его поднять глаза и улыбнуться.

– Нио, здравствуй. Что-то случилось? Ты выглядишь…

– Злым? – юноша осмелился перебить отца, на что тот только слегка нахмурился.

– Да, злым. И невежливым.

– Прости, отец. Я и правда зол. Я могу поговорить с тобой не как с Великим Фараоном, не как с воплощением Амона Ра на Земле? А как с отцом?

– Можешь. Что тебя тревожит?

– Меня не тревожит. Меня убило и растоптало то, что сказал Аменемхет.

– Что же он сказал? – Нехо обеспокоенно всматривался в лицо сына, сев рядом.

– Он сказал… – голос юноши дрогнул и сорвался. – Мне неловко говорить о подобном с тобой, но… он… Он сказал, что я отдаюсь ему, потому что я слабее. – Интотеф замолчал, стыдливо и вместе с тем зло уставившись на собственные сандалии. Нехо заметно напрягся.

– Прямо так и сказал?

– Прямо так.

– Очень глупая шутка, – Нехо поджал губы. – Я надеюсь, ты не воспринял это как правду?

– Нет. Но шутить так – низко, бессовестно, и я… я не знаю, смогу ли я ещё хоть раз…

– Сможешь. Ведь ты любишь его?

– Люблю. Но после такого…

– Послушай, я знаю, что это было обидно, я знаю, что он задел самые глубокие и искренние твои чувства. Но он сделал это не со зла, не потому, что хотел уязвить тебя, а потому, что он глупый мальчишка.

– Знаю. Я не ожидал такого. Он не знает, как это обидно, ему не понять… Он не был на моём месте.

– Никогда?

– Никогда.

– Значит, это надо исправить. Он должен знать, какие чувства задевает подобными словами.

– Он не согласится. Да и мне это не нужно. Потому что для него это будет: «Ты отдаешься мне, потому что слабее, а я тебе, потому что ты слабее, и тебе нужно иногда подыгрывать».

– Нет, он не будет так думать. Он уже раскаялся в своей глупости, вот увидишь.

– Отец говорил тебе так же когда-то?

– Нет. Нам было не до того. Наша жизнь была куда тяжелее, чем ваша с братом.

– Ты никогда не рассказывал…

– Да. Пожалуй, стоит. Так вот, мы с Априем росли не так, как вы. Наши родители ненавидели друг друга. Я с детства видел, как отец Априя жестоко насилует моего отца. Это случалось редко, только когда он напивался – он предпочитал женщин. И ему казалось чудовищной несправедливостью, что он должен влачить существование рядом с мужчиной. Он редко посещал покои моего отца, лишь чтобы выместить всю злобу и ненависть к нему. А мой отец боялся и ненавидел его. Мы с Априем видели это с детства, и я долгое время боялся, что у нас будет так же. Что я проведу жизнь в одиночестве, изредка подвергаясь насилию «супруга». Из-за ненависти наших отцов дела в стране шли плохо – разлад во внутренней и внешней политике, воровство среди чиновников и жрецов, расцвет преступности. Да и нас с Априем отцы без конца пытались стравить – каждый хотел возвести на престол только своего сына. Но всё пошло не так, как они планировали. Априй полюбил меня, ещё будучи совсем мальчишкой. Ему тогда было около тринадцати. Я понятия об этом не имел, боялся его, думая, что ему передался характер отца. Я боялся его напрасно и безосновательно – он не обижал меня, не задирал, не выражал свою влюблённость так, как это обычно делают мальчишки. Просто ходил за мной по пятам и молчал. Это было страшно, я избегал его. Несколько лет. А потом он открылся мне, рассказал о своих чувствах. Я всё ещё не верил, что между двумя фараонами может быть что-то, кроме лютой ненависти. Я подумал, что он просто хочет сделать со мной то же самое, что его отец делал с моим. Но он был так заботлив и нежен, что вскоре я забыл о своих страхах. Именно поэтому он никогда не позволял себе таких шуток – он знал, как трудно мне далось сделать усилие и довериться ему после того, что мы оба видели. Тема слабости и покорности была негласно под запретом. Ведь его отец брал моего именно потому, что тот был слабее.

Иниотеф молчал. Он с детства видел своих отцов единым целым – они всегда были согласны друг с другом, редко проявляли чувства на людях, но были неизменно взаимно вежливы. Юноша знал, что отцы любят друг друга – любят во всех смыслах этого слова. И он поверить не мог, что его деды, о которых он мало что знал, могли быть врагами.

– Что же случилось потом? С вашими отцами? – вопрос Иниотефа вывел Нехо из задумчивости.

– Жрецы видели, что из-за разлада между фараонами страна рушится. Набеги нубийцев разоряют земли на границах Та-Кемета, всюду царит упадок нравственности и культуры, всюду нарушается закон. И они видели, что в противовес нашим отцам мы с Априем любим друг друга. Они совершили заговор, отравили наших отцов, чтобы возвести на престол нас. Я до сих пор не могу избавиться от мысли, что своей любовью мы обрекли родных отцов на смерть.

Иниотеф склонился Нехо на плечо и замер. Они молчали, дыша в унисон – неродные отец и сын. Каждый из них думал об одном и том же. Наконец Нехо чуть отстранился и, поцеловав юношу в бритый висок, улыбнулся.

– Не злись на него, глупого мальчишку. Он любит тебя, я вижу это в его глазах. И ценит то, что ты отдал ему. Понимаю, что это обидно, но когда он будет извиняться – прости его. Потому что и ты тоже знаешь, насколько сильно он тебя любит.

– Знаю… – Иниотеф улыбнулся. – Я пошёл.

Идти к Аменемхету не хотелось. Иниотеф знал, что простит его, он уже простил, но для того, чтобы переварить эту обиду, требовалось время. Он пошёл в сады. Там, среди шелеста листвы, в тени пальм, среди аромата диковинных цветов, его начало клонить в сон. Побродив ещё немного по песчаным дорожкам, юноша прилёг на мягкую траву под пышной кроной неизвестного ему дерева, и глаза его медленно незаметно закрылись.

Проснуться его заставил озноб, сковывавший его тело. Вокруг смеркалось, и на смену жаркому дню приходила холодная ночь. Отовсюду веяло прохладой, и Иниотеф поспешил вернуться домой, в общие покои с Аменемхетом.

В покоях, вопреки ожиданиям, никого не было. Факелы потухли, и было совершенно темно. Наощупь добравшись до постели, юноша растянулся на мягких простынях, позволяя телу расслабиться после сна на жёсткой, холодной земле. Спать не хотелось. Мысли об Аменемхете, и хорошие, и дурные, роились в голове. Обида всё ещё шевелилась в сердце, но постепенно ей на смену приходило спокойствие и умиротворение от мысли, что злые слова были шуткой, и ничем больше. Аменемхет больше никогда так не скажет, никогда не обидит. Скоро он уже придёт, ляжет рядом, прижмёт к себе и шепнёт, что виноват, что просит прощения. Уже совсем скоро.

Но брат не шёл. Иниотеф не знал точно, сколько времени, но взошла луна, показалась и скрылась в громадном окне, а это значило, что уже перевалило за полночь. Всякие оправдания по поводу дел отпали. Значит, он просто не хочет идти. Значит, он не понял, как сильно обидел, значит, не раскаивается, значит, не хочет извиниться. Иниотеф впервые за долгое время позволил себе лечь на бок, подтянуть ноги к груди и, обняв их руками, уткнуться лицом в колени. Защипало в носу. По щеке стекла прозрачная капля.

Иниотеф не плакал с тех пор, как ему исполнилось семнадцать. Тогда он сильно повредил ногу, и на глаза наворачивались слёзы боли. Теперь это были слёзы обиды. Жалеть себя было гадко и унизительно, но юноша ничего не мог с собой поделать. Вот уже три года он доверчиво и покорно отдавался брату, добровольно, с любовью и желанием. Аменемхет никогда не платил ему тем же. Возможно, его слова про слабость не были шуткой? Может, он и правда так считает? И именно поэтому за три года ни разу не позволил обладать собой? Хотя, его ведь никто и не просил… Может быть, это и не любовь вовсе? Иниотеф передёрнулся от этой кощунственной мысли. Какая глупость… Конечно, это любовь. Они предназначены друг другу свыше, они так давно любят друг друга – сначала по-братски и по-дружески, потом как супруги. Не может быть, чтобы всё это оказалось простым увеселением и баловством. По крайней мере, это уж точно не было баловством со стороны Иниотефа.