Две души Арчи Кремера (СИ)

Неизвестно, что думал Дамиан Зоннберг, идя из кабинета великого и ужасного Ромуальдсена к переходу, а затем в свой кабинет. Как вариант: самовлюбленный ублюдок. Как еще один: кажется, Ромуальдсен был согласен с ним, но какая-то идиотская гордость, самолюбие, что ли, либо простое и незамысловатое упрямство не позволяли ему согласиться с простым гражданским администратором. Ромуальдсен наверняка знал, что именно ему нужно от кандидата. И, к сожалению, все двенадцать кандидатов, отобранных для последнего этапа, были слишком детьми, чтобы можно было с уверенностью сказать: вот этот смел и решителен, но будет достаточно устойчив, когда… Вот этот обладает устойчивой психикой, но с решительностью могут возникнуть проблемы, когда… Вот этот вроде и смел и решителен, и гибок достаточно, но не хватает ему воображения, что ли, чтобы потом он смог безболезненно принять… А еще следует учитывать родителей, а еще следует учитывать связи в семье, которые у некоторых были куда сильней желаемого.

Доктор Густавссон, дама сорока пяти лет от роду, была одновременно и подарком, и наказанием небес. У нее на все было свое мнение, и это мнение не всегда соответствовало тому, на чем настаивал главный идеолог проекта. Но она была хороша. Дамиан Зоннберг гордился тем, что сумел заманить ее, а еще больше – что убедил в важности проекта и допустимости и даже необходимости некоторых уступок в системе общечеловеческих ценностей. Несколько из его фраз можно было понять следующим образом: проект в любом случае будет иметь место, что бы вы о нем не думали, и в нем в любом случае будет детский психолог. Но он может оказаться не настолько хорош, как вы, и тогда – бедный ребенок. Доктор Густавссон согласилась, не в последнюю очередь из профессионального тщеславия: она-то была уверена, что в экстра-мега-гипер-критических ситуациях она – чуть ли не единственная во всей освоенной Вселенной, способная оказать действительную и действенную помощь бедному мальчику или девочке; пусть другие и публикуют самые разные пособия одно за другим, читают лекции и выступают с докладами, но ее репутация как ведущего практикующего психотерапевта непоколебима. Ей приходилось работать не только с детьми, но и с их родителями, с последними иногда даже активней. По вынужденной же необходимости она проводила много времени с Арчи Кремером: у других детей были мамы, у некоторых – мамы, папы, да еще и сестры. Бюджет проекта позволял квартировать нескольких членов семьи, что все – просто все и использовали. Но другие семьи в полном составе отправлялись на пикники, на самые разные вылазки и экскурсии, а Анналинда Кровняк с энтузиазмом, достойным иного применения, пыталась устроить свою личную жизнь. У нее уже случился небольшой романчик с лаборантом, который она решительно прекратила, когда ей открыл дверь, а затем сделал комплимент охранник. Анналинда Кровняк была не очень высокого мнения о всех этих современных ценностях; она жаждала заполучить мужа, который бы обеспечил ей существование, достойное ее, и охранник в ведущем научном центре показался ей подходящей кандидатурой. Арчи Кремер предпочитал думать о чем угодно другом. Доктор Густавссон делала с ним дополнительные тесты – просто потому, что интересно; учителя, которых центр нанял, чтобы дети не отставали в учебе, охотно занимались с Арчи сверх положенного, потому что он жаждал, алкал знаний, был удивительно любознательным и очень благодарным ребенком. За каждые лишние полчаса, проведенные с ним, Арчи готов был благодарить бесконечно, старательно делал все, что предлагали учителя, и осторожно хвалился своими успехами по другим предметам, словно пытался показать: я на самом деле хороший, очень хороший, и везде хороший, и тут я успеваю, и тут, и вообще.

Для доктора Густавссон в таком поведении Арчи Кремера не было ничего странного. Скорее, нечто подобное следовало ожидать: мальчик жаждал быть нужным, хотел получить подтверждение определенности и устойчивости своего положения, каким бы сиюминутным оно ни было, просто получить подтверждение своей ценности и значимости. Тем сложнее было не привязываться к нему, потому что Арчи Кремер был удивительно неконфликтным ребенком, охотно прекращал говорить о себе, всегда интересовался своим собеседником, и когда он внимательно глядел своими огромными глазищами, которые могли, должны были быть темно-голубыми, а были блеклыми, было не очень просто подавить желание и рассказать о чем-нибудь этаком, наболевшем. «И кто из нас должен получать деньги за обеспечение максимального психологического комфорта?» – спрашивала коллег доктор Густавссон. «Милый мальчик», – соглашались с ней. И разворачивались, чтобы сделать себе еще кружку кофе, потому что это давало возможность не поднимать на собеседника глаза. Эта пауза, длилась она три секунды или тридцать, позволяла говорившим как-то укрепить пошатнувшиеся бастионы, отодвинуть это идиотское, иррациональное чувство неловкости на задний план и снова вернуться к привычному высокомерному, снисходительному тону. Отчего-то язвить в адрес того же Зоннберга получалось очень просто: он, казалось, был создан для того, чтобы плевать ему вслед. Даже по Ромуальдсену пройтись было подчас приятно; особо бравые сотрудники даже глушилки не включали, демонстративно не закрывали дверей и не понижали голоса. К тайной радости более благоразумных, Ромуальдсен давал всем понять, что такие разговоры для него не новость, а он сам знал чуть ли не с точностью до часа и до слова, кто, что и в какой связи о нем говорил. Друг о друге, разумеется в отсутствии объекта обсуждения – и осуждения – злословить можно было всласть. А об Арчи Кремере не получалось. О других детях удавалось; о дамочке Анналинде и иных родителях – без проблем, а Арчи умудрялся оказываться в стороне от таких вот бесед. И был он неправдоподобно милый, доверчивый, искренний, услужливый почти до заискивания, жадный до ласки и почти тошнотворно за нее благодарный, и при этом не поворачивался язык похаять его как-то, как хаяли других кандидатов или других цивилов – их родителей и родственников. Арчи незаметно для себя превратился в общего любимчика, упорно не замечал, что все то время, когда проводили тесты, обрабатывали их, просто пробовали самые разные терапии – в качестве отмазки, буде начнут говорить об этом за пределами центра вопреки соглашениям о неразглашении, – он прожил на территории, охраняемой, как иная тюрьма не охранялась, в научном городке, вынесенном за пределы всех возможных населенных пунктов, не то чтобы в изоляции, но в сравнительно огороженных условиях. И при этом он чувствовал себя замечательно. На него обращали внимание, с ним считались, на него не огрызались и не кричали, его ни в чем не обвиняли, у него, по большому счету, было куда больше свободы, чем дома – или в школе.

Не то чтобы и педработники были осведомлены о цели проекта, больно мелкие сошки, не то чтобы доктор Густавссон знала в деталях, что за фигня затевается, да такая, за которую взялся этот гад Ромуальдсен; по большому счету значимость этой фигуры – высокого, костлявого, носатого, способного только на две мины: брезгливую улыбку и скептическую гримасу, одетого в безупречно чистую, безупречно скроенную и сшитую, безупречно отглаженную форму, – великими специалистами, гениальными учеными и провидцами сильно преуменьшалась. Ну да, вице-адмирал. Ну да, космических войск. Ну да, вхож в генштаб и спокойно говорит о многолетнем проекте и головокружительном бюджете. Но тот же Дамиан Зоннберг предусмотрительно изолировал разные рабочие группы, и многое, очень многое говорило, что Ромуальдсен и с ним поступает подобным образом. Например, общий бюджет проекта на ближайшие год, три, пять и десять был не просто значительно больше той сметы, которую считал необходимой Зоннберг, но на порядок больше самых дерзких его планов. Ромуальдсен бывал то хмур, то желчен, то почти доволен, и все после бесконечных переговоров, о которых никто из руководителей проекта ничего не слышал. И кроме того: до Зоннберга из пятых рук доходили слухи о подозрительно живом интересе Ромуальдсена к нескольким медицинским центрам, и все с приставкой нейро: нейрохирургии, нейрокибернетики, нейробиологии, нейрофизиологии, еще какого-то нейро. Никакие из них в документах, доступных Зоннбергу, не всплывали.