Две души Арчи Кремера (СИ)

– Два подопытных будет значить увеличение бюджета в два раза, – терпеливо пояснил Ромуальдсен. – Имеющегося бюджета, Зоннберг. И это я самонадеянно полагаю, что прогноз оптимистичный. А он скорее будет утопичным. Три подопытных по самым скромным подсчетам увеличит расходы раза этак в четыре. Дальше объяснять? Мне на этот эксперимент с трудом удалось уговорить…

Он поднял глаза к потолку. Дамиан Зоннберг опустил свои.

Разговоров таких велось добрых пять дюжин. С разными вариациями. С примерно одинаковыми аргументами и контраргументами. С намеками Ромуальдсена, что даже у космовойск есть некоторые, эм, границы возможностей. С более окрытыми заявлениями, что и у проекта как такового тоже есть противники, которые охотно ухватятся за любую возможность, и уже начинают шевелиться. Что не стоит забывать, что чем больше возраст проекта, тем больше возможностей утечки самой разной информации, и часть ее, попав в руки этим идиотам-этикам, может здорово испортить атмосферу. Что два подопытных будет значить куда большую возможность неудачи, чем в случае с одним. Поэтому: сокращаем исследуемый материал до предельного минимума, трясемся над ним, как над самым большим сокровищем, исключаем любую возможность неудачи – и через десять лет представляем результаты Генштабу, получаем премию, покупаем себе остров в средиземном море и живем в окружении одалисок до конца дней своих.

– Юристы готовы? – флегматично спросил Ромуальдсен и зевнул.

– Разумеется. – Дамиан Зоннберг съехал на край стула, перехватил планшет поудобней и выпрямился.

– На ком остановились?

Дамиан Зоннберг представил двенадцать кандидатур – детей в возрасте от восьми до десяти, с примерно одинаково высоким когнитивно-интеллектуальным коэффициентом, с совершенно разными историями болезни, с непохожими родителями.

– И кого рекомендуют психологи?

Психологи еще обрабатывали данные. Делали бесконечные тесты, с родителями – тоже. Ошибиться тут – а потом Ромуальдсену объяснять, почему ошиблись, мало кому хотелось. Дамиан Зоннберг постарался, чтобы они отчетливо понимали, как нежелательны ошибки. Все это он говорил Ромуальдсену, а тот лениво листал фотографии.

– Этот? – спросил он, вызывая историю болезни.

Дамиан Зоннберг замялся.

– Если мне будет позволено высказать собственное мнение, основанное не столько на досье, которое составили когниологи, нейротерапевты и логистики, то этот мальчик может оказаться не самым лучшим экземпляром.

– Сколько слов, – покосился на него Ромуальдсен, – чтобы сказать простое «не подходит». Почему? Ты говорил с ним?

– Нет. Но я говорил с его родителями.

Ромуальдсен повернул к Зоннбергу голову.

– Во-о-от как? – протянул он и даже развернулся. – И почему ты выбраковал этого мальчишку, даже не поговорив с ним?

– Потому что его родители из традиционщиков. Эти, знаете ли, семейные ценности, бла-бла. Он, а с ним и его братья и сестры в количестве четырех, имели удовольствие обучаться дома до самой школы. Не будь школьное образование обязательным, домашнее обучение продлилось бы и дальше. Этих родителей будет слишком много в проекте. Хотя кандидат был бы неплох.

Ромуальдсен снова развернулся к экрану.

– В таких вещах ты разбираешься очень неплохо. И кого бы порекомендовал ты? – спросил он, складывая пальцы домиком.

Он не удивился отчего-то, когда Зоннберг вывел на экран досье на Арчи Кремера. При прочих равных обстоятельствах этот кандидат был бы едва ли не лучшим. И психика-то у него устойчивая, и приспособляемость подозрительно высокая, и что-то еще неуловимое, что незаметно импонировало Ромуальдсену.

– Почему он?

– Потому что его мать запросто может забыть о нем. Та еще курица.

Дамиан Зоннберг говорил это тем же тоном, каким бы сообщал о погоде. Голос его оставался совершенно ровным, ритм – не изменился; в словах Зоннберга не содержалось ничего, что хотя бы отдаленно напоминало суждения. Мать Арчи Кремера была курицей. Квохтала вокруг мальчишки, когда в поле ее зрения был хотя бы кто-нибудь, с поразительной легкостью забывала о нем, когда они оказывались наедине, практически непрерывно общалась с другими детьми и с неким Лапочкой, который ни к кому из них не имел отношения, но запросто мог стать отцом еще парочке.

– А отец?

Зоннберг пожал плечами.

– По последним сведениям, сообщенным все той же Анналиндой Кровняк, где-то на западе. Мы установили его точное местонахождение. Рихард Кремер женился. Судьба его детей, прижитых с этой курицей, его, как мне кажется, не интересует совершенно. Стоит ли нам обращаться к нему, чтобы улаживать все – ВСЕ – формальности?

– Прямо сейчас, не определив, насколько он подходит для проекта? – отмахнулся Ромуальдсен. – Что говорят юристы? Насколько велика возможность того, что этот кочет возомнит себя птицей феникс, восстанет из пепла небытия и попытается стричь купоны с..? – Ромуальдсен подбородком указал на экран, на котором снова появилась фотография Арчи.

– Даже если он появится в поле зрения Арчи Кремера в ближайшие полгода, сумма судебных издержек, алиментов и процентов по ним такова, что он может оказаться в середине процесса о банкротстве. Притязания на доходы детей могут быть им озвучены только после того, как он погасит все вышеперечисленные выплаты.

– А насколько значима фигура отца для Арчи Кремера?

– Она пока вакантна, насколько могут судить психологи. По крайней мере, кандидат очень сильно привязался к доктору Османову. Доктор Густавссон считает, что спектр его эмоций примерно соответствует парадигме отношений «родитель – ребенок».

– Эта овца, – закатил глаза Ромуальдсен. – Ответь на вопрос, Дамиан. Насколько значима для этого Кремера фигура его отца?

Иными словами, если папа Кремер все-таки решил бы восстановить отношения с сынулей Кремером, тем более если бы сынуля Кремер оказался бы не этим вот нечто, сидящим в инвалидном кресле и глядящим на мир виноватыми глазищами, а здоровым, сильным, уверенным в себе, обеспеченным, черт побери, парнем, повелся бы Арчи на песенку о том, что папа Кремер виноват, был ослом, желает исправиться?

– Зависит от того, как проработать этот узел, – подумал и решил состорожничать Зоннберг.

– Его состояние – как оно влияет на интеллектуальную деятельность?

– Как ни странно, компенсаторно. Кандидат стремится достичь куда большего, чем его здоровые ровесники.

– И достигает?

– О да.

– А что будет дальше, буде проект начнет удаваться? – Ромуальдсен посмотрел на снимки Арчи, снова повернулся к Зоннбергу.

– «Эта овца» уверена, что он будет стремиться еще упорней. Чтобы не подвести, не разочаровать, не огорчить. Что там еще.

– Иными словами, доктор Густавссон не рискует говорить прямо, но уверена, что он ориентирован на недопущение поражения? Отли-и-ично.

– С учетом того, что нам нужен кандидат с очень гибкой психикой и способностями адаптации, такая ориентация не самый худший выбор. Кроме того, допустим ряд тренингов, а при необходимости и, эм, нейрокорректировок.

Ромуальдсен расеянно кивнул.

– Все кандидаты протестированы? – меланхолично спросил он. Его глазки задумчиво щурились; Ромуальдсен обдумывал, позволить ли Зоннбергу повлиять на свое мнение или все-таки назначить комиссию из нескольких относительно объективных экспертов для вынесения относительно объективного заключения. Хм, которое в итоге окажется самым неверным из возможных. Потому что эти очень умные и очень справные спецы отчетливо представляют и жизнь вообще, и проект, но из тишины своих кабинетов, а это оказывается той еще линзой, деформирующей все, на что ее наводят, корректировка – не корректировка.

Зоннберг кивнул, откашлялся и осторожно сказал: «Да».

Ромуальдсен покосился на него, словно проверяя: считает ли этот прощелыга, что Ромуальдсен обдумывает предложенное им решение, либо – что Ромуальдсен позволяет его мнению подтвердить свое? Считает ли этот хорек, что Ромуальдсен допустит экспертов до принятия ключевого решения в его проекте? И мимоходом: а вообще, удастся ли Ромуальдсену попасть на вечеринку у вице-адмирала Шольца? Времени до нее все меньше.