Полуночный поезд (СИ)

Внутри было много приятнее, чем снаружи: тепло, хоть и мрачно, зато сухо, к тому же малолюдно. Полуночным поездом ехало всегда немного — этот рейс не любили по причине неудобности: поздно ложишься, рано встаёшь, в итоге жутко не высыпаешься. Чес и сам не знал, почему выбрал именно это время, хотя предполагал, что, когда смотрел на расписание, чем-то всё-таки руководствовался. Может, хотел оттянуть момент приезда или боялся, что не успеет собраться, хоть и был готов с семи?.. Таща за собой сумки по полуосвещённому узкому коридору, Чес усмехнулся и подумал, что нет — об этом он точно не думал. Что уж врать и приукрашивать свои слабости? По-настоящему он просто-напросто хотел встретиться с Джоном и чуть подольше побыть с ним, чтобы понять одну простую вещь: этот человек и вправду его понимает. Понимает и…

Чес ещё не успел зайти в своё пустое купе, как поезд нервно дёрнулся, но ещё не поехал; его отнесло в сторону, и он едва успел ухватиться за ручку. Потом зашёл в купе, бросил сумки под стол, оглядел тёмную свою будущую каморку для спанья и устало опустился на скамью, перед этим не до конца задвинув дверь. По коридору, было слышно, кто-то изредка ходил и шёпотом переговаривался; иногда хлопали задвигающиеся двери, и скорым шагом пробегала проводница, что-то кому-то говоря. Чес оставил минимум света в купе, вытащил билет и положил его на стол — чтобы его во всяком случае не беспокоили (хотя навряд ли) — и брякнулся головой о стол; прохладный пластик немного успокоил его разгорячённый, обветренный за день лоб. Ему даже уже стало казаться, что он простыл — с такой если не ужасной, то непонятной погодой это было более чем легко. Он замер в таком положении, прислушиваясь к внешним звукам и сильнее кутаясь в куртку: голоса раздавались как будто в другом мире, отдалённо; нынче же, в его мире, было только пустое купе, попавшееся по чистой случайности, и он сам со своим грузом дерьма на душе и некоторой одежды — в сумках. Ему хотелось выспаться, пусть даже так, в такой неудобной позе — и пофиг, что завтра затекут абсолютно все части тела. Чес понимал, что своё потерял; почему? Чёрт его знает! Просто примерно такие слова непонятными обрывками витали у него в голове; стоило невероятных усилий собрать их воедино хотя бы в эту бессмыслицу.

Он чувствовал себя ещё более разбитым, нежели с утра… с утра прошлого дня. Уже. Наверное. Этот поезд часто опаздывал. Чес точно не помнил, спустя сколько минут после его прихода вагоны грузно двинулись, не помнил, когда пришла проводница с проверкой и как сильно она хлопнула дверью; он помнил лишь чей-то смутный силуэт перед глазами. Кажется, это было уже во сне… в полубредовом болезненном сне. В его спутанном воспалённом сознании всё жутко перемешалось; Чес ощущал свою часто вздымающуюся грудь, хриплое дыхание и жар внутри; но он с усмешкой (смог усмехнуться даже во сне!) понял, что заболевал вовсе не от осени и глобального понижения иммунитета, а заболел от чего-то необычного, яркого, возможно, приятного, засевшего внутри, но из-за того, что это что-то вовремя не вышло, не приняло хоть какие-нибудь формы, оно стало разъедать душу, разъедать организм, течь по венам, проникать сквозь сосуды в мозг и травить тело — словно болезнь, но уже на психологическом уровне. Осень тому явно не причина. Тому причина…

«Джон…» — сорвалось хриплое, негромкое, но явное с его губ — это Чес понял даже во сне. Ему самому стало удивительно; однако как быстро стало удивительно, также быстро и пофигистично — он вновь провалился в безумный сон, перерабатывая некоторые кадры из сегодняшнего дня в сюрреалистические картины, как это часто бывает. Чес только лишь много позже осознал, что ещё пару раз проговаривал имя своего друга, напарника… и каждый раз с какой-то особенной интонацией. Ему хотелось прямо во сне сорваться с места и срочно, сейчас отыскать Джона, и вообще плевать на то, что сейчас он уже в паре десятках километрах от Лос-Анджелеса — просто хотелось. И каким-то фантастическим образом это удалось сделать… во сне. Он сам был, помнится, так рад, что смог уговорить машиниста на секунду вернуться… рад, как ребёнок. Правда, после резкого пробуждения настроение вновь улетело в тартары; никакого сходства с реальностью не было и быть, в принципе, не должно.

Чес приподнял голову и оглядел купе ещё раз, хорошенько, чтобы убедиться, чтобы понять, что в его жизни точно нет места чудесам: синие занавески плотно задёрнуты, за ними периодично мигают фонари, станции, дороги, островки городов; под ногами мерно стучат колёса, и слегка пошатывает пакет с едой; свет лениво разливается по помещению, не освещая ничего в частности и давая лишь смутное представление в общем — даже сидение напротив было не видно. Но он и не всматривался, а, только посмотрев на билет и заметив, что тот переместился, понял, что проводница к нему заходила, и вновь опустил голову на руки, вздохнув и скоро провалившись в сон.

Но сон вышел пятиминутным и ещё более беспокойным; Чес повернул голову в сторону двери, силясь понять, что случилось: оказывается, одна лампочка перегорела. Или выключилась, но сейчас стало ещё темнее — двадцативатное освещение в половину своей силы было слишком скудно на всё купе. Он хмыкнул, подумал, какой же победитель по жизни, но после решил, что читать сейчас явно не будет, так что это навряд ли должно слишком огорчить его. Чес пару минут подумал, проверил, не прошло ли жжение в груди — оказывается, не прошло, а лишь заунывно усилилось — и вновь решил принять обезболивающие в виде сна — оно помогало хорошо, но временно, и было подобно наркотику. Единственное возможно верное лечение — это позволить себе сказать мысли вслух; но только сказать — ещё полбеды. Надо сказать тому, кому нужно, то есть Джону. А Джона нет. Как и желания их говорить; Чес даже старался произнести слова шёпотом или про себя, но на полпути останавливался; запинался как раз на самом главном слове, на самом важном слове. Спотыкался и, усмехаясь, ругал себя. Ибо это было сколько глупо, столько и смешно.

Но сейчас это уже не имело значения. «Правда ведь, Джон?» — мысленно обращался к сохранившемуся образу напарника Креймер, изредка покачивая головой и сейчас вкушая все плоды от древа сожаления с названием «я не сделал». Это теперь казалось ему страшнее всего — из-за этого словосочетания как-то глупо закупоривалось течение всей его жизни. И дальше — никак. И Чес уже не хотел доказывать обратное.

Он как-то слишком банально остановился на такой печальной ноте в своих рассуждениях и прикрыл глаза; наверное, думал Чес, он выглядел смешно, когда пытался что-то безумно шептать. Он прикрыл глаза, и перед ним в воображении сразу стал моросить дождь, неярко гореть фонари, обдувать сильные ветра и смотреть на него стали сразу родные тёмные глаза; рукопожатие теплилось на ладони будто бы сейчас, а поезд уходил из-под ног; из горла не его голосом вырывались смутные обрывки бессвязных слов; Джон тогда запрыгнул, и Чес помнил, как был счастлив, только вот в тамбуре совсем не видно было его лица, а, помнится, так хотелось на него взглянуть!

Он не сразу понял, что начал бредить.

И ещё он не сразу понял, что его горячего лба коснулась тёплая, но для него сейчас прохладная ладонь. Чес помнил эту ладонь из теперь уже не казавшегося лишь помутнением рассудка сна. Он её держал точно и точно касался! Чес не испугался, когда понял, что всё происходит в действительности; нет, сладостный, слишком радостный исход событий так и остался лишь плодом его фантазии, но в реальности происходило что-то куда более желанное…

Чес ощутил, что ладонь и вправду на его голове, и не дернулся, не сразу открыл глаза, а стал перебирать в памяти, чьё прикосновение было похоже на это. Через мгновение он улыбнулся: нет, эти пальцы и эту ладонь нельзя было ни с чем спутать. И он это решил, не исходя из эфемерно-розовых мыслей, а из того, что когда-то давно заболел и лежал с температурой, и именно эта рука осторожно опустилась ему на лоб. Опустилась нежно, ласково, слишком контрастно с целым образом этого человека, который складывался, в общем-то, только из первого глупого впечатления. Чес не спутал. Но и не верил.