Собственными руками (СИ)

Дофламинго тихо рассмеялся, целуя щеку, которую ему подставили. Как всегда забавляется его оргазмами, что по первой бесило, а сейчас так же веселит. Ведь это значит, что всё хорошо, он его любит, как и прежде.

— Доффи, — с намёком, что они ещё не закончили утреннюю зарядку, позвал его Ло и повернул лицо, чтобы коротко поцеловать.

— Достань, — держит его за пылающие щёки, — тебе ближе, — перед тем как отпустить, король ещё раз чмокает губы.

Вместе со спермой из тела вышла и добрая половина сил, поэтому он, лёгши на бок, очень вяло шарит в ящичке возле кровати. Всякий непонятный хлам лишь попадается. У этого мужчины всегда бардак в личных вещах, хотя он признавать очевидность этого факта наотрез отказывается. И без того нелегко искать, не глядя, а ещё и семя неприятно потекло по животу. Как раз когда он прихватил смазку за край, по прессу прошёлся согнутый палец, собирающий вязкую жидкость. Ло перевалился на спину, чтобы передать добычу, а ему в рот упёрся тот самый палец, покрытый белой слизью. Тюбик просто откладывается неподалёку.

Смотря на довольное лицо любовника, распахивает губы, по которым размазывается семя, и водит по заполнившему весь рот пальцу языком. Ему пихают его глубже, мешая сглатывать, и тискают большим пальцем верхнюю губу, растирая по ней сперму. Не вынимая пальца, который Ло, невзирая на неудобства, пытается обсасывать, Дофламинго перебирает коленями, ставя одно из них между его ног. Слюна уже переполняет, грозя вытечь с одного уголка, и хватает лишь лёгкого движения языком, чтобы это произошло. Как только струйка поспешила по щеке, извращенец выдернул палец изо рта и тут же сунул на язык подушечку другого, которым втирал сперму.

Как и принято, сперва его зад изнутри обласкали сдобренные смазкой пальцы; совсем недолго, только бы увлажнить проход. А после этого ритуала Ло полностью накрывает его могучее тело, когда он опускается, чтобы войти. Подарив недолгий поцелуй, его любимый мужчина двигается к изголовью, подставляя под ищущие, что обласкать, губы сначала шею, следом грудь, на которой они и остановились. Хотелось бы смотреть ему в лицо, но приходится закрыть глаза и обнять под грудью. Шире раздвигает колени, чтобы подпустить к себе, и закидывает свободную от гнёта ногу на его спину. Нащупав отверстие пальцами, он вводит член.

Сегодня легче вчерашнего принять такой размер, но руки в нежелании расслабиться стискивают рёбра, нога до боли давит на жёсткую ягодицу, а щека вжалась в грудь, что зубы впечатываются в слизистую. Но при всех трудностях, он любит, когда этот человек заполняет его. Может, это его изувеченный, раздутый эгоизм заставляет ложиться к нему в постель, чтобы не расслаблять путы, которыми он обвил того, кто свято верит, будто ни от кого не зависит. Во всяком случае, так он начинает подумывать во времена, когда под дружный шум экипажа забывает его. Однако оставаясь один в своей каюте, понимает, что пытается обмануть себя. А может, дело только в том, что телу, познавшему плотскую связь, примитивно необходимо испытывать её постоянно, словно секс — единственное доказательство любви. Когда он сковывает его своим телом, когда проникает внутрь, чувство душевной пустоты немного, но отступает.

Спустя несколько минут монотонных движений член скользит уже свободно, набирая темп. Запрокидывает голову, но лица всё равно не видит, хоть тот и придерживается на локтях, чтобы не покалечить его как-нибудь. Бросив эту бессмысленную затею, припадает лбом к груди и начинает гладить то, что ему доступно. Например, поясницу, которую он накрыл своими ладошками, как, должно быть, считает Дофламинго. Огладив её, поскольку только туда и дотягивается, ласкает спину. Хоть уже и не волнует до взрыва в мозгу, но возбуждение тихонько захватывает сознание. Движения сверху становятся агрессивнее: толчки причиняют крупицы боли на самом входе да дыхание Дофламинго теперь не такое размеренно-тихое. Большая рука протискивается под ним и, подхватив за задницу, прижимает плотнее. Больно, в принципе, почти всегда бывает, поэтому он терпит, отвлекая себя тем, что целует грудь и наглаживает спину с плечом опущенной к нему руки.

Всё закончилось привычным излитием глубоко в тело и стоном, превысившим по громкости вздохи Дофламинго. Лёгкое возбуждение, возникшее именно из-за активного движения между ног, к эрекции так и не привело, но не стоит отрицать, что свою долю удовольствия Ло урвал. Осчастливленный второй финалист, постепенно вынимая, опустил его на кровать и лёг сбоку на животе, повернув голову так, чтобы давить на сторону с протезом и видеть своего подопечного. Ничего не говорит, а только, когда тот ложится на бок, накрывает ладонью щеку Ло и гладит её.

— Не хочу портить момент, — кладёт свою ладонь поверх его, чтобы остановить, — но сегодня не тот день, чтобы…

Замолкает, потому что партнёр перекладывается на бок и живо прижимает к себе, показывая этим, что не интересуется его мнением, когда ему следует подниматься по делам государственным.

③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③③

С сознанием пришла и боль в каждой части выжатого до остатка тела, а вместе с ней гул в голове, лишь наполовину вызванный головокружением. Шуршащий шумок, берущий начало в верхней части затылка, разбавлял монотонный механический ритм. Конечно, можно было бы решить, что это двигатели дозорного корабля, лежи он в камере закованным в кайросэки, а не на спартанском матраце. Нет необходимости открывать глаза, чтобы увидеть место, которое он знает, хоть никогда в нём не бывал.

Сперва стиснул челюсти от обиды, что всё так обернулось. Быть разбитым каким-то борзым засранцем с наивными идеалами в туповатой башке — такой позор. К чертям, что всю семью повязал дозор, что оба его производства на корню уничтожены, что Дресс Роза превратилась в руины. К чертям даже то, что тридцатилетние труды обрушились, словно карточный домик. Всё это он сможет вернуть или заменить. Даже потеря статуса Шичибукая его не так огорчает. Удобно было, любой признает, проворачивать свои дела прямо на глазах правительства, которое всё знало, но не могло ничего доказать. Увольнение из их псов просто диктует новые правила игры, при которых надо быть чуть осторожнее и только. Обида грызёт из-за того, что очередной его провал был спровоцирован родным человеком.

Сглотнул вязкую слюну, промачивая горло, и накрыл глаза ладонью. Очков нет. Точно же, мелкий выскочка разбил их.

— Пока лучше не делай лишних движений, — раздался сбоку от него мелодичный голос, уходящий в нос; голос, от которого сейчас в мерзости дёрнулся уголок рта.

Вот кто ещё больший говнюк, чем вездесрущий выкидыш Монкиева рода. Мугивары, уже сойдя с корабля, знали все важные точки в городе, поэтому за считанные часы разрушили то, что он годами строил. Всё так легко рухнуло, поскольку он в фундамент уложил паршивый кирпич. Ну, кого ещё винить, если не себя? Понимал ведь, что Ло даже спустя годы безотказной службы верить нельзя. Та ещё хитрая задница: хитрее, чем его. А ведь как хорошо паршивец играл в нежные чувства и заботу, подкупая недоверие правильными словами. Конечно, правильными. Ло делал всё правильно, чтобы добиться своей цели, как сам Дофламинго его и учил. Он правильно его воспитал, но только не союзником, а недругом — это злит, что кричать хочется и крушить всё вокруг. Вместо крика из него вырывается громкий смех над тем, какую глубокую он сам себе могилу выкопал.

— Чего не делать? — весело переспрашивает он, отнимая руку от лица, которое оборачивает в сторону говорящего.

Каюту освещает лишь яркий свет одинокой лампы, стоящей на столе возле занимаемого им спального места. Ло сидит, склонившись над столом с ручкой в руке, и смотрит на него с обыденным безразличием в глазах. Делает вид, будто бы последние события на него никак не влияют или он вообще к ним не причастен, в то время когда без каких-либо вообще раздумий сварганил ему разрыв внутренних органов и электрошоковую терапию. Видите ли, изображает святую невинность, давая советы, как не помереть от его же трудов.