Точка отсчёта (СИ)

— Ну, и что, Северус? Что это меняет? — сказал я.

— Для тебя, Гарри, может и ничего, — ответил он, — но для меня… Для меня многое. Испортить жизнь такому юному и прекрасному человеку, как ты, ну, знаешь ли…

— Да почему испортить-то? — я чуть не закричал

— Потому что… Потому что мне тогда казалось, что я могу только испортить, — голос его был тихим, — погоди, попробуй не перебивать меня, ладно? И я тебе всё расскажу.

Я покорно замолчал, а он продолжил:

— И я не очень верил в то, что ты любишь меня. Ну как такой, как ты, светлый, искренний и добрый молодой парень, может полюбить такого, как я? Злобного старого профессора зельеварения, который только и делал, что придирался к тебе в школе.

— Да какой светлый, Северус, — вспылил я, мгновенно забыв, что только что согласился не перебивать его, — вообще-то во мне хранилась часть души Волдеморта, ты помнишь? Я же был Крестражем Тёмного Лорда! О каком свете ты говоришь?

— Ты был Крестражем Тёмного Лорда не по своей воле, просто так получилось. А я творил свои деяния совершенно добровольно, будучи в здравом уме и трезвой памяти, Гарри, — он отвёл глаза, — а это большая разница.

— Так что ж теперь, за это наказывать себя всю жизнь? — я ждал от него ответа.

— Видишь, вот не наказываю, — он улыбнулся, — просто не всегда это получается понять сразу, не всегда получается простить себя.

— И ты решил, что тебе рядом со мной не место? — спросил я, впрочем, мог бы и не спрашивать — вывод был совершенно очевиден.

— Да. И как я тебе уже сказал, я не знал, действительно ли ты любишь меня, потому что возможно это было просто так свойственное тебе желание победить, спасти, выиграть, переупрямить судьбу, а вовсе не любовь. Ну, и я… — голос его стал едва слышным, — я тоже не знал люблю ли тебя, Гарри…

Я почувствовал, как к сердцу моему подбирается холод, как оно замирает в ожидании…

— Мне просто казалось, что я никогда уже не смогу никого полюбить, — продолжил он, — я любил твою мать, очень любил, а после неё… Через какое-то время у меня появлялись разные увлечения, но ничего серьёзного, и тут… Вдруг это странное чувство к тебе. Такое забытое, узнаваемое, и в то же время совсем другое, ни на что не похожее. Я испугался. В твою маму я влюбился, когда был ещё совсем ребёнком, и это чувство к ней росло, крепло и изменялось вместе со мной, а сейчас… Полюбить кого-то, будучи уже взрослым. И не просто взрослым, Гарри… Я боялся. Я знал, мне казалось, что я точно знал, что рано или поздно, а, скорее всего, рано, ты обязательно откажешься от меня, что ты найдёшь себе совсем другого человека, который будет для тебя более, гм… Твоего возраста, твоего… Не знаю, как сказать, просто более подходящим для тебя. Ты и я, Гарри, ты и я… Мог бы ты когда-нибудь помыслить про такое? И мне казалось, что если я уеду, если я сбегу, если перестану видеть тебя, то смогу, то у меня получится вырвать твой образ из сердца, из памяти, уговорить себя, что это не любовь, а просто благодарность и жажда тепла. И что так точно будет лучше для тебя.

— И как? Получилось? — я посмотрел на него и не мог понять — верю ли я ему сейчас, верю ли я в то, что он говорит.

— Не особенно, — он нахмурился, — но я очень старался, поверь.

— Да уж, я и не сомневаюсь. А почему Австрия? Почему Вена? — мне было интересно, почему именно этот город выбрал Северус для своего затворничества.

Он пожал плечами:

— Просто у меня там есть квартира, оставшаяся от дальней родни моей матушки, так что ничего в этом не было особенного. Ну, и Вена — красивый город, отчего бы и нет?

— Ты мне снился, Северус, — сказал я, — почти каждую ночь.

— Я знаю, — он сделал небольшой глоток из своего стакана.

— Тебе Гермиона рассказала? — ну, да, а кто бы это ещё мог быть, потому что об этом я рассказывал только ей, да и то вскользь, не особо вдаваясь в подробности.

Кивнул:

— Да, она. И сказала, что… Гм… Что, в общем, она рассказала мне, как ты жил тут без меня, что с тобой было, когда я уехал, хотя я и так многое знал. Прости меня, Гарри, прости… Ты ведь тоже мне снился.

— Да? — я был удивлён, — и что тебе снилось?

— Я видел во сне, как ты учишься в аврорате, как вы с Уизли ходите по каким-то вечеринкам, даже видел, как ты умудрился подраться. И эти сны были мучительны, — он тяжело вздохнул.

— Отчего же? — не удержался и съязвил я.

— А от того, Гарри, — медленно и с расстановкой сказал он, — что в этих снах я никак не мог быть с тобой. Я звал тебя, но ты меня не слышал, я хотел быть с тобой. Мне было так сложно признаться самому себе, что я скучаю по тебе. И не просто скучаю, что я тоскую по тебе, что без тебя моя жизнь превращается в добровольный ад, в котором не становится ни лучше, ни легче.

— Почему же ты не вернулся? — я едва не заплакал… То, что он говорит, то, как он это говорит… Ведь со мной было всё ровно так же, я так же пытался выжечь его из своего сердца и так же ненавидел эти сны и так же ждал их каждую ночь, чтобы хоть во сне увидеть его, увидеть знакомые любимые черты… Отчего же он столько времени тянул? Почему не возвращался?

— Я был практически уверен, что ты забыл меня, Гарри, что я не нужен тебе. И я привыкал к этой боли, привыкал к тому, что дальше мне придётся быть без тебя. И я очень надеялся, что эта боль когда-нибудь утихнет. Я думал, что мне довольно будет того, что я знаю, что ты жив, здоров и что у тебя всё хорошо.

— О, Мерлин, — воскликнул я, — мне вдруг показалось всё это таким не настоящим, таким пафосным…

— Гарри… Ты…. Что? — он посмотрел на меня в недоумении.

— А ты меня спросить не пробовал? — я безумно злился, все эти слова… Это всё словно бы стекало куда-то, они словно бы стукались друг об друга, никак меня не касаясь, — все, что ты успел себе там напридумывать — просто замечательно, только вот меня нет в этом уравнении, Северус. Ты всё решил сам и про себя и про меня, совершенно ничего не спрашивая.

— Прости, — он придвинулся ко мне ближе, — прости меня. Ты прав, прав. Иди ко мне, иди сюда, прости меня, мой Гарри, мальчик мой… Любимый мой…

Он подхватил меня на руки и усадил к себе на колени, обнимал меня, целовал, гладил мои мокрые от слёз щёки и шептал мне, шептал всё то же:

— Прости… Прости меня. Я люблю тебя, люблю. Я с тобой.

И я чувствовал, как под его поцелуями, его прикосновениями моё тело словно бы становится невесомым. Невесомым и горячим. Я поймал его жаркий шёпот своими губами… И в этом поцелуе было столько нежности… Нежности и жажды… Его огненные прикосновения плавили меня, как воск, и я этому был рад, я таял, поддавался, впускал, отдавая всего себя полностью, ничего не оставляя, я был весь только для него сейчас, только его.

А потом мы лежали вдвоём на этом довольно узком диване, на котором едва помещались, причём из-за своего роста ноги ему приходилось умащивать на противоположный подлокотник, моя голова покоилась у него на плече, и он тихо гладил меня по влажным волосам, целуя, выдыхая мне в макушку.

— Ты как себя чувствуешь? — не переставая меня гладить, спросил он.

Я улыбнулся. Мне неловко, мне хорошо, мне тепло и уютно…

— Гм… Хорошо себя чувствую, — сказал я смущённо, — знаешь ли, просто прекрасно я себя чувствую!

Я медленно потянулся и при этом чуть не упал на пол.

— Я вот думаю, диван трансфигурировать, или мы до кровати доберёмся, тут вроде не далеко, — беззлобно съехидничал Северус.

— Давай полежим ещё немного, — сказал я, прижимаясь к нему плотнее.

Он, вроде бы, не возражал.

И потянулся ко мне и прошептал мне на ухо, прикусывая его довольно чувствительно:

— Ты почему мне не сказал, а?

— Что? — удивился я.

— Что мы с тобой теперь связаны, что без меня ты окажешься сквибом. О последствиях заклятия, которое ты с меня снял. Ты почему мне этого не сказал, Гарри? Я же не знал ничего, — кажется, он злился.

— Эгм… я теряюсь… что ему на это ответить? Он, конечно, мастер спрашивать вот так вот в лоб, — я не хотел, чтобы ты был со мной только из-за этого, не хотел, чтобы ты думал, будто бы что-то мне должен, понимаешь? А ты сам бы как поступил?