Blackbird (ЛП)

И даже если бы почившая бабушка сочла еду не вызывающей доверия, блюдо все равно было изумительным, хоть и простым, и вкус только усилился благодаря вину, которое Минако продолжала щедро подливать. Они много говорили об Оксфорде, куда Юри пространно пообещал однажды свозить Виктора, о поездке Челестино в Америку, об Олимпийских играх, необычайной летней жаре и о недавно поставленной пьесе друга Минако. Когда они закончили есть, Юри в открытую сжал руку Виктора над столом; лицо его порозовело, и не только от алкоголя, и он держал подбородок высоко и гордо.

На десерт был слегка подгорелый хлебный пудинг, и, похоже, наступил подходящий момент, чтобы последовать совету Юри и попросить Минако и Челестино рассказать о том, как они познакомились. Челестино прижал руку к сердцу с огненной страстью на лице, и Минако захихикала.

— Моя семья всегда покровительствовала искусству, — сказал он, — и меня воспитали высококультурным молодым человеком. Вы, конечно, слишком молоды, чтобы знать такое, но в течение почти двух десятилетий во всем мире не было более утонченного зрелища, чем прима-балерина Окукава Минако, освещенная огнями рамп, доводящая всех зрителей до слез или до смеха одним только танцем. Я впервые увидел, как она выступает, когда был молодым офицером в Париже во время Первой мировой войны, и у меня, кстати, все еще лежит коллекция плакатов с ее выступлений. Однажды мой хороший друг спросил, не хочу ли я пойти за кулисы и встретиться с самой талантливой танцовщицей в мире, ну и…

— Понимаете, — продолжила за него Минако, — я встречала очень много напыщенных, богатых и скучных людей, которые думали, что я вывернусь наизнанку, лишь бы выйти за них замуж, тем более что мне было тридцать четыре года — а для женщины это вопиюще древний возраст, чтобы оставаться незамужней. Поэтому когда кто-то спросил, не хотела бы я познакомиться с двоюродным братом маркиза Чолмондели, конечно же, мне пришлось это сделать, но я заранее настроилась негативно. И вот этот джентльмен, — она указала на мужа бокалом вина, — зашел в комнату, посмотрел на меня так, как будто с ним случился электрический шок, и как только нас представили, он начал болтать об алгебре, теории музыки и геометрии танца. Впервые за все годы какой-то мужчина не из балетного мира разговаривал со мной так, как будто у меня все в порядке с головой.

— Я думал, что вел себя как полнейший дурак, — радостно добавил Челестино, — но эта беседа стала одной из самых интересных за всю мою жизнь! Мы переписывались в течение нескольких лет; она редактировала для меня монографию в 1926 году. И в конце концов я предложил ей взять расширенный отпуск или попробовать переехать полностью, если она выйдет за меня замуж.

— Переезд в Оксфорд позволил мне получить ученую степень и удовлетворить другие интересы за пределами искусства, а также выполнить просьбу моей двоюродной сестры Хироко и поспособствовать тому, чтобы ее сын провел хотя бы несколько лет за пределами Японии.

Юри нахмурился:

— Я не знал, что моя мать, оказывается, просила тебя пригласить меня поступать здесь.

— Юри, из вещей, которые ты никак не потрудишься узнать о своей матери, можно было бы составить энциклопедию, — сухо заметила Минако. — Так. Бренди!

Они переместились в гостиную с коньяком и сигаретами. Алкоголь и никотин, заполнившие кровоток Виктора, заставили его почувствовать себя свободнее и комфортнее. Когда они сели с Юри на диван, их бедра соприкоснулись, и не нужно было скрывать это, не нужно было притворяться. Челестино начал рассказывать долгую и сложную историю о весьма веселом инциденте, произошедшем на конференции Лейбористской партии в 1947 году, бросаясь именами, которые Виктор смутно знал из газет, но он так много возвращался к деталям, что уловить суть становилось уже невозможным.

— В любом случае, — сказал он, — дело в том, что Най обещал вернуть собаку до закрытия конференции, но все мы уже пели, приложив руку к сердцу… о, скажите, Виктор, Вы знаете песню «Красный флаг»?

— Ох, начинается, — пробормотал Юри себе под нос.

Челестино встал, ухватившись за подлокотник стула, торжественно вскинул руку и начал петь низким, гулким тенором. Эту мелодию Виктор часто слышал на многих рождественских празднованиях в Германии, но у нее был текст, который бы нацистам категорически не понравился.

— Цвет народного флага — густо-красный пурпур,

Он окутывал часто в муках павших тела.

Вопреки хладу в членах тех застывших фигур,

Кровь сердец их на фалды красной краской текла. (5)

Минако подавила смех, чтобы присоединиться к нему в припеве, звуча гораздо мелодичнее.

— Так поднимем же стяг алый мы высоко.

И под тенью его проживем и умрем,

Трусы вздрогнут, предатели усмехнутся легко,

С красным реющим флагом мы по жизни пройдем. (5)

Юри чуть не помер от смущения, но Виктор громко вмешался:

— Да, конечно, я узнаю ее, — он никогда раньше в своей жизни не слышал эти слова. — Здорово вышло. Спасибо.

— О, Юри может спеть еще лучше, — сказала Минако, шаловливо сверкнув глазами, когда они с мужем присели. — Помнишь, ты однажды работал над эссе по Парижской коммуне, Юри? И вы с Робином сильно напились? Думаю, Виктор хотел бы послушать, что ты распевал в ту ночь.

Виктор краем глаза посмотрел на Юри, который бросил на него еще один отчаянный взгляд. Но это было слишком интересно.

— Я заинтригован, — сказал он, подмигивая.

— Я уверена, он докажет, что это того стоит, — добавила Минако, и Виктор не смог избежать легкого румянца.

Юри выглядел так, словно готов был кого-нибудь убить, но все же выпил остатки коньяка и прочистил горло. Челестино начал махать пальцами в такт, как будто дирижируя.

— Debout, les damnés de la terre, — начал Юри (6); его голос звучал осторожно и мягко, и на слова накладывались одновременно английский и японский акценты, — debout, les forçats de la faim.

Виктор знал эти слова гораздо лучше на русском языке, но не мог не присоединиться к Юри на следующих строчках:

— La raison tonne en son cratère, c’est l’éruption de la fin!

Юри улыбнулся ему, немного расслабившись, и Виктор обнял его за плечи.

— Du passé faisons table rase

Foule esclave, debout, debout

Le monde va changer de base

Nous ne sommes rien, soyons tout!

Хлопая в ладоши, Минако включилась вместе с Челестино в припев, и их голоса звоном взлетели к потолку в опьяненном восторге.

— C’est la lutte finale

Groupons-nous, et demain

L’Internationale

Sera le genre humain!

— Мне они нравятся, — сказал Виктор, когда они ехали на автобусе домой.

После коньяка он разомлел, и ему так и хотелось притянуть Юри поближе и испить последние ноты мелодии с его языка через поцелуй. Юри развернулся на сиденье перед ним, кратко обведя взглядом других пассажиров, прежде чем улыбнуться Виктору не менее опьяняюще, чем все то, что они влили в себя ранее вечером.

— Я рад.

***

— Итак, если построить логическую систему с множеством истинностных значений — за пределами трехзначной системы, такой, как у Лукасевича (7) — то она позволит нам излагать суждения по степеням истины, что приближает нас к подлинной математической модели неопределенности.

Парень, с которым Пхичит разговаривал, — Эллиот, кажется, так он представился — явно был актером, потому что выражение глубокого интереса на его лице трудно было подделать. По комплекции он был мощным, как портовый грузчик, и заплатил за первый раунд напитков; последнее очень радовало Юри, а первое, очевидно, Пхичита.

— Ну вот! — сказал Виктор, опять появляясь с кучей бокалов, кое-как стиснутых в руках. — У нас есть джин-слинг, крем с мятой, джин с тоником, вроде все, да?

— Ладно, Юри, ты можешь быть с ним, — одобрил Пхичит, забирая свою выпивку из рук Виктора.

— О, я просто счастлив получить твое разрешение.

Виктор сел рядом, передал Юри джин с тоником и, приподняв бокал со своим напитком, посмотрел сквозь него на свет.