Blackbird (ЛП)

В то утро Юри предпринял еще одну попытку написать своей матери письмо, которое мучил несколько месяцев и переделывал раз за разом, а Виктор тем временем стоял у высокого окна позади него с чашкой кофе в руках и наблюдал за прохожими на улице. Иногда он без определенной причины дотрагивался до плеча Юри, просто ради комфорта.

Юри вздохнул и откинулся на спинку стула. Независимо от того, сколько раз он переписывал текст, сколько специальных вежливых фраз извлекал из школьных воспоминаний, ему все равно не удавалось скомпоновать слова в таком порядке, который не заставлял бы его гореть от стыда. Рука Виктора снова опустилась ему на плечо, на этот раз задерживаясь и поглаживая.

— Что не так? — спросил он.

— Я не знаю, что написать, — ответил Юри. — Точнее, знаю, но не знаю, как это вообще можно рассказать.

— Это письмо твоей матери, верно? — Виктор поставил чашку с кофе на стол и наклонился через его плечо, чтобы рассмотреть довольно неряшливые иероглифы. Он не понимал смысла, но с интересом изучал черточки. — Что ты пытаешься ей рассказать?

Юри откинул голову к груди Виктора.

— Что я сожалею, что скучаю по ней, что люблю ее, но я не могу… Я не знаю правильных слов, и в японском языке существует так много правил по поводу того, как писать письма. Смотри, — он провел пальцем по странице вдоль столбика иероглифов. — Сейчас август, поэтому я должен начать с разговоров о летней погоде и выразить надежду, что она бодра и здорова, и здесь я должен сделать несколько замечаний о своем собственном здоровье. Если я не буду использовать правильные фразы, это прозвучит грубо, особенно учитывая то, что я не писал ей так долго, но ты знаешь, это как-то абсурдно — переходить от разговоров о жаре к извинениям за то, что я принимал участие в сбрасывании бомб с американских самолетов в гавань Хасецу. Как будто я пытаюсь написать сразу два разных письма.

— Я тоже пытался написать письмо в течение нескольких месяцев, — признался Виктор. — У меня нет семьи, но есть люди, с которыми я вырос в Ленинграде и которые пережили войну — мои старые соседи, дети друзей моих родителей. Одному из них — а он был всего лишь мальчиком в то время — удавалось получать письма от меня во время худших месяцев блокады, а потом он отправился на учебу, чтобы стать летчиком. Сейчас он уже закончил учебу, но я не писал ему с тех пор, как приехал в Лондон.

Юри очень сильно захотелось спросить, что мешало Виктору написать письмо его юному другу. Они почти не говорили о Советском Союзе с тех пор, как Виктор разразился самоуничижающими признаниями на утро после того, как они снова разделили постель; но он видел, как выглядел Виктор, когда читал газеты, и замечал, что тот всегда держал радио настроенным на развлекательные программы, если они находились в одной комнате. Поднять эту сложную тему означало бы разрушить их деликатную договоренность, и пришлось бы затронуть многие вещи, которые, возможно, стоило оставить недосказанными. Но Виктор продолжил без каких-либо наводящих вопросов.

— Его зовут так же, как и тебя, — сказал он, взяв отброшенную Юри ручку и перевернув один из смятых черновиков. — Ну, оно произносится не совсем так, но пишется почти одинаково, — крупными буквами кириллицы он медленно вывел Ю-Р-И-Й, произнося каждую букву вслух. — Хотя обычно я называю его Юрой. Маленький Юра. Его очень раздражает, что он низкого роста — наверное, не получал достаточно питания во время блокады, но на самом деле это даже преимущество, если в воздушных войсках ему позволяют заниматься тем, чем он хочет. Юрий говорит, что собирается пилотировать ракету в космос.

Повернувшись к нему, Юри увидел на его лице выражение утраты и тоски, трескающейся в его глазах, как лед.

— Значит, он все еще верит в это, — сказал он очень осторожно. — Как и ты раньше.

— Любой, кто выжил в Ленинграде, не верит в Советский Союз, — бросил он с горечью в интонации, отдающей ядом. — Им не нужна вера. У них есть кровь. Но я не знаю, осталась ли она у меня, чтобы жертвовать ее.

Странно, но то, как он произнес это, напомнило Юри о верующих людях, которых он знал. Христианство по-прежнему оставалось таким же непостижимым для него, как тогда, когда он впервые приехал в Европу, но он видел, как сильно оно довлело над людьми. У него даже случился неприятный опыт быть разбуженным посреди ночи одним американским джентльменом, с которым, как ему казалось, перед этим был проведен взаимно приятный вечер, — но тот вдруг разрыдался над Библией. И он замечал, какими становились люди, если вера покидала их, опустошая мгновенно, как вор, или медленно, как любовник, теряющий интерес. Виктор заслуживал большего, много большего, чем пустые тени жестокого, мирского божества.

— Есть и другие люди, которым я должен написать, — продолжил Виктор, придвигая к себе бумагу и проговаривая по буквам новые имена. — Юлия, мать маленького Юры — она была лучшей подругой моей матери. И Елизавета, и Алексей, коллеги моих родителей, и их дочь Мила — Людмила, на самом деле, но она бы убила меня, если бы я ее так назвал. Теперь она тоже в военном училище, готовится стать офицером. Я даже мог бы написать майору Фельцману, моему бывшему руководителю в Берлине. Ему наконец позволили уйти в отставку, — он подарил Юри маленькую улыбку. — Он был хорошим человеком. Он не одобрял тебя, но никогда ничего по этому поводу не говорил, хотя все знал. И, наверное, однажды мне надо попробовать написать Жене.

На этом его улыбка поблекла, и он замер, написав первые три буквы имени: Ж-Е-Н.

Юри подавил желание спросить, кто же, собственно, был этот Женя, раз воспоминание о нем так изменило лицо Виктора. Тот опустился на колени рядом со стулом и прижался головой к его плечу.

— Это ведь глупо, что мне сложно рассказывать об этом, как будто о своей неверности? — прошептал он. — После войны я вернулся в Москву и встретил его там; я никогда не знал его полного имени, просто он был очень важной шишкой в партии. Он был женат, конечно, ведь неженатый человек никуда не продвинется в политике, но я оставил его, когда обнаружил, что его жена ничего не знала об этом. Одно дело, когда женишься, потому что должен, и между супругами есть взаимопонимание. Может, это даже женщина, у которой такие же наклонности, и вы прикрываете спины друг друга. Но совсем другое — позволить женщине поверить, что ты ее любишь, хотя никогда не сможешь. А после тебя, Юри… Я мог бы жить с тайной, но я более не мог быть с тем, кто постоянно стыдился этого. Никогда больше.

— Да, это глупо. Мы оба думали, что никогда больше не увидимся, — сказал Юри, и Виктор придвинулся немного ближе, словно в знак протеста против самого упоминания об этом вслух. — Минако и ее муж пытались в прямом смысле подсунуть мне практически всех своих знакомых — таких, как мы, — после окончания войны. К примеру, я был с ними на праздновании Дня Победы в Уайтхолле, и как только Черчилль объявил по радио, что война закончена, то сразу началось: «О, Юри, это так чудесно, кстати, ты просто обязан познакомиться с нашим другом Хэмишем, бла-бла-бла». Некоторые из них были очень милы. А некоторые были… — он сделал глубокий вдох. — На самом деле в начале года Минако уговорила меня встретиться со старым другом из Оксфорда. Точнее, не просто другом. Мы были вместе на протяжении большей части третьего курса. Около половины ребят, которых я знал в Оксфорде, погибли на войне, двое побывали в японских лагерях для военнопленных, они не будут разговаривать со мной — или не могут, может быть, а многие другие уехали или где-то обустроились. Теперь мы все старше, и давно уже не модно быть, ну, такими. Но Тристан провел войну в Соединенных Штатах, работая в Би-Би-Си, и неплохо там развлекся.

— Жить без воздушных налетов и вторжений, а потом объявиться в самом конце и вести себя так, как будто вся война была их идеей? Могу представить.

— В любом случае, это было… необычно. Как будто я вернулся назад во времени. Даже его квартира казалась такой же, как и его комнаты в колледже. И в ту ночь мне приснился настоящий кошмар — о болезни, которая началась после падения бомбы, что ее след был и в почве, и в реках, и по всей Японии, что все домашние исчезли, и… и я… — он повернулся и впечатал свой лоб в лоб Виктора. — Он разбудил меня, потому что я кричал. Тристан немного выше меня, со светлыми волосами. Было темно. Я подумал, что это ты.