Серебряное солнце (СИ)

— Разучился. Давно, — мыльный пузырь вышел продолговатым и понурым. — И?

Учиха усмехнулся, тряхнул крыльями, заставив их истаять туманной дымкой. А потом раскинул руки в стороны и упал со своей платформы в бездну.

Орочимару почесал носик и небрежно взмахнул ручкой, закручивая пространство бубликом. Итачи плюхнулся рядом в пушистые облачка. Пошевелил руками, загребая субстанцию, из которой облако состояло, улыбнулся.

— Вот это оно и есть. Почему ты меня поймал?

— Мы сидим и ждём. Чо ваще за самодеятельность? Сиди и жди.

Итачи повернулся на бок, подпер голову ладонью. Озвучивать, что Орочимару невозможно умилителен в этой своей детской насупленности, Учиха все же не стал, хотя и очень хотелось.

И потискать няшку — тоже.

— Что, и никакого возмущения, как я смею гробить бесценные шаринганы, да еще и Мангекю?

— Ну, во-первых, хрен бы ты убился, — возразил Орочимару, подходя, ступая по облаку босыми маленькими ножками. — Хитрожопый мастер гендзюцу. А, во-вторых, нафиг мне твои Мангекю? У меня поближе есть. И в более лёгком доступе.

— Саске уже достиг этого уровня? — Итачи посерьёзнел.

Слишком хорошо он помнил, при каких обстоятельствах активировал высшую ступень шарингана сам, чтобы продолжать улыбаться.

— Кто… Умер?

— Надо же, ты действительно не знал, — хмыкнул Орочимару. — Кабуто не разболтал. Никто не умер. Полагаю, это вообще не обязательно. Жаль только, другой метод попробовать пока не получится, Учихи без Мангекю кончились…

— Кабуто вообще умеет держать язык за зубами, — прохладно заметил Итачи. — Можешь не волноваться насчет предательства.

— Пуся обиделась, — захихикал Змей.

Итачи потер лоб. Очень хотелось спросить, что творится на базе у Орочимару, и кто умудрился вытрясти из змеиного санина его фанатичную тягу к додзюцу — потому что даже о Саске Змей говорил так, что не хотелось бежать подстраховывать отото. Как будто… Чисто теоретически, а не о готовом к исполнению плане.

— Фух! — на площадку вырвался красный, как рак, Кабуто, полыхая качественно начищенными ушами. Портал за его спиной динамично закрылся. — Орочимару-сама! Только не говорите, что вы ломали мозг моему Учихе!

— Я нежно, — с улыбкой возразил Змей. — Кыш уже отсюда. У меня сейчас будет парад цитологических форм.

Итачи молча поднялся, занял место за плечом Кабуто. Так же молча кивнул Орочимару, не то благодаря за разговор, не то отдавая должное этой встрече. Шагнул в открытый Якуши портал. И только в пространстве Тсукуёми все-таки спросил:

— Волчонок… А что такое цитологические формы?

— Формы клеток. Биологических, — вздохнул тот, осторожно щупая уши. — Эх, я бы тоже хотел на них посмотреть!

— Но если вернешься, тебе не только уши надерут? — проницательно заметил Итачи.

— И не только покусают. Полагаю, Орочимару-сама решит, что лучше сам прибьёт идиота…

— Зато он за тебя волновался, — мягко улыбнулся Итачи. — И, кажется, не только он.

— Ага… — Кабуто расплылся в совершенно идиотской улыбке.

Учиха обнял его, прижимая к себе и мягко поглаживая по волосам. Теперь, когда выражение лица было скрыто, можно было позволить улыбке стать отчетливо грустной. У Кабуто были те, кто им дорожил, те, кто ждали его обратно. Это хорошо…

А самому Итачи оставалось только довести свой план до конца.

— Ох! — вырвалось у него, когда Кабуто смачно зарядил ему под дых. Учиха как-то упустил из виду, что волчонок — эмпат.

— Я знаю, о чём ты думаешь… — проговорил он угрожающе.

Учиха, вопреки ожиданиям, не стал отпираться или уходить в себя. Он поднял на Кабуто несчастный взгляд и почти прошептал:

— Тогда разубеди меня, волчонок…

— Ох… — тот упал рядом с ним на колени. — Я просто… Ну не знаю… Возможно… Да нет, ерунда. Забудь. Иди, убивайся об брата. Надеюсь, он тебя хотя бы заметит, не так обидно будет.

— Забыть о чем? — Итачи изломал брови в болезненной гримасе.

Очень хотелось обхватить себя руками за плечи, чтобы хоть так сдержать накатывающую дрожь, но Учиха еще помнил, что такой жест смотрится слишком беспомощно. А еще в глазах щипало, словно кто-то щедрой рукой сыпанул в них перца.

— Обо мне, — пожал плечами Кабуто. — Я же не стою того, чтобы выжить.

Итачи хватанул воздух ртом. Показалось, что снова прилетело под дых, да не рукой, а чем-то гораздо более весомым. Даже будто хрустнуло что-то, ломаясь, но вместо крови внутренности затопило чем-то другим. Горячим, обжигающим даже.

— Ты же так… Не думаешь? Ты… Не должен… Так, — Итачи протянул руку, но пальцы замерли в волоске от кожи, не решаясь коснуться.

— Не должен? — тихо спросил Кабуто, поднимая пустой, усталый взгляд. — Факты говорят сами за себя.

Учиха закусил губу. То, к чему его подталкивал Якуши, та мысль… В нее никак не получалось поверить до конца.

— А… Ты хотел бы… Чтобы я… Чтобы со мной? — слова цеплялись за горло, словно отчаянно не желая вылезать наружу. — Чтобы… Не только полгода?

В той картине мира, которую Итачи для себя выстроил, он должен был остаться для Кабуто приятным, но временным эпизодом. Тем, о котором вспоминаешь с теплотой, но который вряд ли смог бы составить для тебя что-то жизненно важное.

— Да, — спокойно, твёрдо. — Хочу. Очень. И год, и десять лет… Целовать руки, массировать спинку. Провоцировать язычки пламени, выглядывающие из-за фарфоровой маски, в которую превратилось твоё лицо. Хочу отогревать, учить улыбаться чаще, чем раз в десять лет. Хочу учиться улыбаться вместе с тобой… Хочу смешивать дыхание… И чувствовать, как синхронно оно сбивается…

Итачи закусил губу ещё сильнее, прокусывая её насквозь. Его затрясло, заколотило даже — и он снова почувствовал-услышал тот фантомный хруст, как будто что-то сломалось.

Как будто откололся кусочек от той самой невидимой маски, про которую говорил Кабуто.

И как будто ломалось ещё что-то — даже не ломалось, выворачивалось с корнями, с болью и гнилью, лопаясь и окончательно затапливая грудь и горло вязким горячим чувством…

…которое невозможно было удержать в себе и которое выплескивалось беззвучными сухими рыданиями, из-за чего тело ломало, будто в судорогах.

Кабуто приник, обнимая, сжимая руки на спине в замок, желая как-то оградить, защитить… Но как ирьёнин он понимал, что от уже полученных ударов защитить не удастся, и что иногда придётся причинить боль, чтобы вылечить. Он был малость удивлён, что его слова подействовали… Так остро. Однажды он не удержался и спросил у Наруко, как это её брату удаётся так сильно влиять на людей. Та недоумённо на него посмотрела, пожала плечами и сказала: «Он просто говорит правду».

И, кажется, сейчас он сказал ту самую… Скрывавшуюся даже от него… Пронзающую насквозь правду.

========== Часть 18 ==========

Ночь прошла для Итачи тяжело. Нет, основной выплеск эмоций пришелся на Тсукуёми, и времени в гендзюцу было достаточно, чтобы успокоиться… Или убедить себя, что успокоился. Учихе было стыдно — и за то, что он так вывалил всё на Кабуто, и за то, что волчонку пришлось самому озвучивать то, что его терзало. А ещё Итачи совершенно не знал, что делать дальше. Кабуто сотню и тысячу раз стоил того, чтобы выжить… Но имел ли право жить сам Итачи? Вернее, не так. Имел ли он право отбирать у Саске право на месть за убитое детство, трупы родителей перед глазами и трое суток Тсукуёми, которые обеспечили отото цель и неимоверную по силе мотивацию стать сильнейшим, но сломали того весёлого ребенка, которого Итачи знал?

Учиха разрывало между долгом, любовью к брату и Кабуто. В одно короткое имя вмешалось многое — тонкий трепет полузабытых чувств, толкнувшихся в груди при виде мальчишки, отчаянно плачущего в шерсть лобастого длиннолапого волчонка; жар и тяжесть в груди, выплеснувшиеся соплями; обиженно-гордое молчание шаринганов, которые, однако, всегда чувствовались рядом; полеты в переродившемся Тсукуёми; поцелуи, мягкость серебристых волос, пропускаемых сквозь пальцы; наполнившее его сны солнце — тоже серебристое, так непохожее на кровавую луну Тсукуёми…