Город надежды (СИ)

Не успеваю сообразить, оборачиваюсь, и тут же меня хватают за волосы — резко и больно. Ощущение, что с головы сейчас снимут скальп — настолько сильно меня за них тянут. Краем глаза вижу, как Киря бросается на охранника и вновь получает удар в челюсть, но уже от другого мужика. Я ору во всё горло. Даже не думал, что умею так. Надрываюсь, как могу. Услышь меня, мама!

У Кири идёт кровь. Он стоит на коленях, упирается руками в пол и выплёвывает зуб. Начинаю орать громче, меня, блядь, что, совсем не слышно? Никто не обращает внимания: все переодеваются, стоят, опустив глаза в пол. Твари! Суки! Меня разворачивают, продолжая держать за волосы, бьют ногой под колени, и я падаю. Упираюсь подбородком в ободок унитаза. Нет, пожалуйста, не надо…

— Искупать педика решил?

— Ага! — слышу злое хихиканье, а через секунду меня окунают в воду и нажимают кнопку слива.

Захлёбываюсь, пытаюсь вырваться, но затылком чувствую сильную руку. Этих выродков учили издеваться над людьми, определенно. Меня продолжают топить в новом потоке, чувствую горький привкус воды. Она брызжет, заливает плечи, словно меня хотят утопить в унитазе целиком. Снова шумит вода — новый поток. Мне не хватает воздуха, ещё немного, и наглотаюсь. Умру с торчащей кверху жопой и головой в унитазе. Всё вокруг белое до омерзения, сзади — глухие крики ребят, а потом всё затихает.

Меня отпускают. Сразу пытаюсь прокашляться, но лишь давлюсь водой и собственной блевотиной. Как же противно, и так страшно. Слёзы текут непроизвольно. Не хочу реветь, они сами! Сейчас я боюсь, но страх этот смешан с гневом. Чувствую, как внутри образуется огромный ком злобы и желания убить кого-нибудь из этих пидорасов. Как говорила моя мама: педики — это одно, а вот пидорасы — совсем другое.

Гей ли я? Сейчас даже не уверен в этом. Знаю точно, что не хочу быть им! Не хочу находиться здесь, я не смогу. Не выдержу долго. Не вынесу такого обращения с собой, не смогу видеть, как друга избивают!

Мы в туалете одни. Киря лежит на спине, пытается подняться, но сил нет. Ползу к нему на четвереньках. Его комбинезон в крови, лицо разбито — останутся шрамы, наверное. А мы тут только первый день, и двух часов не прошло. Произношу это вслух. Киря тихо стонет.

— Чувствую, разбитое лицо здесь — всего лишь цветочки, — шепчет он и слегка шепелявит. У него нет переднего зуба.

— Что ты имеешь в виду? — почти кричу на него, не желаю слушать дальше.

Я и так знаю ответ.

— Нас тут сломают. И физически, и морально, Тём. Выебут и высушат, а потом утопят, как котят.

— Заткнись!

Он закашливается и вновь пытается подняться. В туалет входит охранник, оглядывает нас и распахивает дверь шире.

— Выходим, и по камерам.

— По каким камерам? — спрашиваю у Кири. Глаза готовы на лоб полезть.

За друга отвечает охранник: подходит ко мне и, схватив за волосы, вытаскивает из туалета. Надо было состричь их. Лучше бы состриг! Но теперь я не ору — боюсь вызвать ещё большую злость у этого гондона. Просто волочусь за ним, стискивая зубы настолько сильно, что, кажется, вот-вот они раскрошатся у меня во рту…

========== 5. Бедный малыш ==========

Дрыгаю ногами, вдруг получится встать? Не выходит. Голова гудит — либо мне сейчас оторвут её, либо сделают лысым. Что ж, по крайней мере, к лысому никто не пристанет. К лысому мелкому дрищу.

Мужик протаскивает меня по коридору — узкому и тёмному. Следом за нами плетётся Киря, вижу, что он держится за стены, чуть не падает.

Тот, что тащит меня — здоровенный, как и остальные охранники. Они, как на подбор — высоченные, под два метра, коротко стриженные, с квадратными головами и огромными кулачищами. И в следующую секунду кулак охранника врезается мне в челюсть.

Меня отшвыривает на пару метров. Из глаз брызжут слёзы, верхняя губа кровится, чувствую солёный привкус во рту. Перед глазами — звёзды, с удовольствием сейчас утонул бы в них. Но мерцание быстро рассеивается, остаётся лишь боль.

Я лежу на спине, раскинувшись на полу, как морская звезда на берегу — яркая, как кровь, и неповоротливая, как амёба. Сверху загорается свет — сперва дальняя лампа. К ней присоединяется другая, и ещё одна. И так, друг за другом, они мелькают и выстраиваются в ряд подобно дачной дорожке. Помещение полностью освещено. Оглядываюсь и вижу толпу охранников, а вокруг — камеры.

В камерах люди — парни, мужчины. Даже парочка стариков есть — оба примкнули к решетке, увидев меня. Старые гомосеки. Становится невероятно смешно, и я закатываюсь во весь голос. Прижимаю к лицу ладони, пытаясь успокоиться, но смех рвётся наружу. Накопилось. Охрана злобно скалится, Киря держится за живот и качает головой, типа я, придурок, смеюсь, когда надо плакать.

— Поднимите его! — слышу позади властный, не терпящий возражений, голос. По телу мурашки пробегают, холодные, как ледышки.

Подходит мужик, снова хватает меня за волосы и ставит на ноги. Держаться не могу, повис на волосах, как кукла. Задираю голову — передо мной Константин-как-его-там. Смотрю ему в глаза, продолжая глупо улыбаться. Надо бы поплакать, наверное, но вообще никак не лезет. Слёзы есть, но они сами по себе, как будто и не связаны со мной никак.

— Ты мудак? — резко спрашивает он и бросает холодный взгляд на охранника. — Волосы отпусти.

Тот отпускает меня, и я валюсь на пол, прямо на колени падаю перед начальником сраного концлагеря. Константин смотрит на меня, как на говно: в глазах — презрение, причем нескрываемое. Интересно, о чем думает этот козёл?

— Состригите ему их.

— Я не дам стричь волосы, — шепчу.

Не знаю даже, хочу, чтобы он услышал меня, или нет.

— Что ты сказал? — чуть наклоняется.

Зачем спрашивает, слышал же всё.

Вновь поднимаю голову, смело смотрю в глаза. Ну что он, не человек, что ли? Если попросить по-нормальному, неужто не сжалится? Я три года растил их! Набираюсь мужества, хотя сердце буквально стрекочет в груди — так быстро бьётся.

— Оставьте, пожалуйста! — умоляющий тон, вылупленные глаза. Пытаюсь моргать, но мужчина меня буквально гипнотизирует, и я срываюсь на хриплый шепот. — Я так долго отращивал их…

Он смотрит на меня, вижу — проникается сочувствием. Взгляд становится теплее, губы растягиваются в милой улыбке. Ещё немного, и я поверю в чудо…

— Бедный, — голос спокойный и немного ласковый. — Бедный малыш.

— Ой, спасибо вам большое, я…

Не успеваю сказать, он размахивается и со всей дури даёт мне пощёчину. Испугавшись, сажусь на задницу, держусь за щеку. Ненавижу этого урода! Глаза светятся адом — самые страшные на свете! Никогда не видел такого жесткого преображения! Ещё секунду назад он был другим человеком.

— Не сметь ни о чём меня просить, уясни себе это, ничтожество! В камеру его! К меченому!

К какому меченому?

— Нет! Я не пойду в камеру!

Почему я не родился птицей? Смог бы взмахнуть крыльями и улететь подальше от этого места.

Резко поднимаюсь, срываюсь с места. Только успеваю увидеть испуганные глаза Кири и бегу под громкие вопли заключенных…

*

Пробежал я пару шагов, а потом был придавлен к полу ботинком сорок шестого размера. Охранник хотел заехать мне в челюсть. Уже нацелился, но начальник остановил его. Он что-то прошептал подчинённому на ухо, а потом, развернувшись, ушёл. Чтоб он провалился, тварь! Потом был медпункт, вонючие лекарства и старый пьяный медбрат, обработавший наши с Кирей раны. А потом — камера.

*

Камеры располагались на двух этажах, соединённых одной лестницей и узким пролётом на первом этаже. Обычная тюрьма.

Моя камера была маленькой, узкой, уходящей вглубь на пару метров. Двухъярусная кровать, умывальник, зеркало, прикрепленное к стене, и какое-то подобие унитаза. Теперь это мой дом…

Забираюсь на второй ярус.

Не знаю, куда посадили Кирилла, не знаю, кто мой сосед, и всё это пугает ещё больше. Старые гомики с сочувствием смотрят на меня из камеры на первом этаже. А напротив, на втором, через решетку просовывается рука какого-то мужика, потом вторая, и я вижу, как он пальцами изображает дырку и трахающий её член.