The Green Suitcase: Американская история (СИ)

Время шло, и они по-прежнему были вместе.

Если сначала они не могли наговориться (впрочем, говорил обычно Дэвид, Патрик же больше слушал), то теперь они научились вместе молчать. Не потому, что сказать было нечего.

Слова были просто не нужны.

Иногда они сидели рядом на подоконнике, глядя на падающие на стекло капли дождя. Иногда вместе смотрели фильм, обмениваясь за время просмотра лишь взглядами. Иногда Патрик рисовал, сидя на полу, а Дэвид возился с куском глины, который в его руках превращался в человека или животное. Животных Дэвид всегда изображал живыми, людей же — мёртвыми, и это заинтересовало Патрика.

— Почему ты никогда не лепишь живых людей? — спросил он однажды.

Дэвид пожал плечами:

— Хрен его знает, — ответил он. — Знаешь… иногда мне кажется, что в смерти больше динамики, чем в жизни. Смотри, — Дэвид рукой указал на стоящий на полке миниатюрный вариант своей композиции «Повешенный», которая в итоге повергла в экстаз его преподавательницу. — Глянь, как он замечательно висит. Какая экспрессия заключена в этом, казалось бы, безжизненно болтающемся трупе. А чего такого интересного в живых людях? Как по мне — так нет никакого интереса изображать сидящую на скамейке пожилую леди, которая вяжет шарф, — после этих слов Патрик энергично замотал головой, и Дэвид жестом остановил его. — Знаю, знаю, ты считаешь иначе. И я с тобой не спорю. Не хочу спорить. Почему-то именно с тобой мне никогда не хочется спорить, хотя с другими — хоть до хрипоты. Просто ты спросил — и я ответил.

Патрик кивнул в ответ. Он тоже не хотел спорить.

Дэвид любил прикасаться к нему. Он по-прежнему пользовался любым моментом, чтобы погладить Патрика по волосам, обнять или прижаться. Эти движения выглядели неуклюжими по сравнению с сексуальными ласками; последние в его исполнении были прикосновениями скульптора, первые же — касаниями маленького ребёнка, боящегося показать свои истинные чувства, но до боли жаждущего любви.

Дэвид был сексуален. Очень. Казалось, это ощущали и женщины, и мужчины, и Патрик втайне сходил с ума от ревности. Иногда он ловил взгляд Дэвида, направленный в сторону другого мужчины, и это вызывало у Патрика неприятные ощущения. Порой Дэвид нарочно дразнил его. «Какая у него задница, Пат, ммм? Ну же, не хмурься, она всё равно не сравнится с твоей». Дэвида это ужасно веселило, а Патрику в такие момент хотелось от души врезать ему и заорать — «замолчи, замолчи!» Но он никогда не делал этого. Никогда. Просто не позволял себе. Патрик не давал никаких обещаний и не требовал их. Порой он нарочито подчёркивал то, что они оба свободны. «Ты можешь приходить, когда хочешь, не надо передо мной отчитываться». «Женись на своей преподавательнице». «Мы свободные люди». Он говорил это, хотя сам в глубине души не верил. Но говорил. Как будто пытался убедить себя самого.

«Индейцы никогда не были рабами, не так ли, детка?»

Дэвид часто говорил ему это, и Патрик не мог понять — он говорит это серьёзно или же с издёвкой? За всё время, что они были вместе, он ловил себя на странных мыслях. Он не хотел любить. Дело было не в том, что он не хотел любить мужчину. Патрик не хотел любить никого. Но ничего не мог с этим поделать.

Иногда Патрик задумывался над тем, взаимно ли то, что он ощущает. Но никогда не пытался спросить.

Они не обсуждали свои чувства. Вообще. Но Дэвид всё реже говорил, что трахает его, как сучку, и всё чаще называл его «мой Лизард Кинг». У Патрика вызывал тихое восхищение животный темперамент Дэвида. Он постоянно был готов заниматься сексом. Для него это было чем-то вроде удовлетворения своих низменных потребностей, и это приводило Патрика в тихий восторг. То, что ранее казалось ему невозможным ни при каких обстоятельствах, в их отношениях было чем-то самим собой разумеющимся. Патрик был вынужден признаться самому себе, что в глубине души всё это не вызывало у него никакого стыда. Напротив, как раз в такие моменты он ощущал такую власть над Дэвидом, как никогда более. Когда прикосновения его губ и языка заставляли Дэвида вцепляться в его волосы — не от агрессии, как тогда, в их первую ночь, а от сжигающей изнутри страсти, пронзающей всё тело с такой силой, что становится невозможно терпеть, и слова, срывавшиеся с его губ, возбуждали так сильно, как не могли никакие прикосновения. «Детка… возьми глубже… пожалуйста… я сейчас кончу, только возьми». И Патрик готов был делать всё, что угодно, только бы слышать такие слова и чувствовать властно сжимающиеся на его затылке пальцы.

Они почти никогда не целовались во время секса, но всегда сжимали руки друг друга — сильно, почти до хруста костяшек, и в этом было что-то извращённо-братское, что возбуждало и отвращало одновременно.

А потом они обычно просто сидели рядом и курили. Без всяких признаний и поцелуев.

Взгляд светло-голубых глаз, казалось, немного теплел. Но всего лишь на пару секунд. В следующее мгновение они уже вновь были пронзительно-ледяными.

«Мистер Снежная Королева».

Правда, взгляд этих глаз больше не пугал Патрика.

Он видел в них нечто другое.

Недоступное большинству.

*

За то время, что Патрик прожил у Дэвида, Шон только однажды пришёл повидать его — когда Дэвида не было дома. Шон уговаривал сына вернуться, но Патрик был непреклонен.

— Почему ты так цепляешься за это? — не выдержал Шон.

— Цепляюсь — за что?

— За всё. Это ведь не твой дом.

Патрик усмехнулся:

— Тот дом тоже не мой, папа.

Шон покачал головой.

— И где же, позволь поинтересоваться, твой дом? — спросил он.

— Не знаю, — честно ответил Патрик. — Может быть, у меня вообще его нет.

Шон глубоко вздохнул:

— Господи, Патрик, тебе двадцать один год, не можешь же ты жить в вигваме.

— А почему нет? Мой народ издавна так жил.

Шон посмотрел сыну в глаза.

— Заигрался ты в индейца, мальчик, — сказал он и хотел было добавить что-то ещё, но тёмные, почти чёрные глаза смотрели настолько прямо и уверенно, что Шон осёкся.

— Возвращайся, если надумаешь, — только и сказал он. — И, Пат…

Патрик вопросительно взглянул на него, и Шон продолжил:

— Ты, возможно, будешь злиться. Даже наверняка. Но мне не нравится этот мальчик.

— Знаю. Потому что тебе не нравится его отец. Вы с ним в этом похожи. С Сэмом Райхманом.

— Похожи — с Райхманом?

— Да. Он тоже не разделяет отцов и детей и не понимает, что дети не в ответе за родителей.

— Вот уж нашёл с кем сравнить, — бросил Шон. — Нет, Пат, дело не в этом.

— А в чём же?

Шон вновь посмотрел в глаза сыну.

— Я знаю, что у Дэвида было трудное детство, — сказал он. — Очень трудное. Не дай бог никакому ребёнку такое детство, как было у этого мальчика. И именно поэтому он меня пугает.

— Пугает?

— Мне кажется, он может быть безжалостным, — сказал Шон. — Более того, я практически уверен в этом.

Патрик покачал головой.

— Быть жестоким может любой человек, папа, — сказал он.

— Я не сказал жестоким, сынок, — возразил Шон. — Я сказал безжалостным. Это разные вещи. Уж поверь бывшему копу.

Патрик поверил. Но почему-то это его не напугало.

Проводив отца, он хотел было засесть за рисование и уже достал папку с рисунками. Но одно обстоятельство заставило его обратить на себя внимание.

Рисунок с маленьким, вжавшимся в угол напуганным мальчиком, который он намеренно положил вниз, теперь лежал сверху.

Патрик вспомнил, как Дэвид отшатнулся от этого рисунка тогда, когда впервые увидел его.

«Убери его. Не показывай мне больше это. Никогда».

А теперь ему захотелось на него взглянуть.

Любопытство — одна из самых главных черт человеческой натуры.

Любопытство ли?

Патрик достал рисунок и принялся внимательно разглядывать его.

Как будто пытался увидеть там что-то, недоступное большинству.

Как и в холодных голубых глазах Дэвида.

Бросив ещё один взгляд на рисунок, Патрик закрыл глаза, словно ожидая, что придёт более чёткая картинка.