Шепотом (СИ)

Задумываясь, решаю не отрицать:

- Наверно.

- Нечестно, - бурчит.

- Всё честно.

Принцесса снова вздыхает, но благосклонно сопит:

- Дальше.

Проходит около получаса, прежде чем я, остановившись на происках злобного лысого волшебника, уверяюсь, что дочь крепко спит.

На цыпочках выползаю из комнаты.

В зале мать и теща, прибрав стол, совещаются насчёт размещения народа. Никиша на диване, обняв руками колени, бездумно таращится в телик, а остальные курят на лоджии.

- Ложитесь с Сонькой. Кровать большая – места хватит, - озаряет меня стоящая мысль. – Остальные найдут, где разместиться.

- А ты? – интересуется мать, видимо не причисляя к «остальным».

- Я, скорее всего, совсем спать не буду. Завтра выходной, вот и отосплюсь.

Дамы, обмениваясь мнениями, соглашаются. Топаю предупредить остальных.

На полу и разложенном диване места на пятерых хватит, к тому же, подозреваю, заснут все только к утру – сейчас уже, слава Богу, полвторого.

Курильщики со стажем предложение одобряют и тут же втягивают меня в бессмысленное обсуждение цен на алкосодержащие продукции в разных городах. Минут пятнадцать помучив вопросами, отпускают, помятого, на волю.

В зале на потёмках Никиша с любопытством листает одну из Сонькиных книг, но, увидев меня, тут же её захлопывает.

- Пойдём, выйдем.

Свет в зале дамы потушили, только в углу мерцает «ель» и слабо горит экран телевизора. Ящик что-то бормочет, но это сразу фильтруется, воспринимаясь в качестве постороннего шума.

- Пойдём, - поднимаясь, повторяет.

Глядя на него, понимаю – не отвертеться, и устало хмыкаю:

- Ты всё время пытаешься меня куда-то затащить.

Удовлетворившись подтекстом, идёт одеваться.

Мы спускаемся на первый этаж, где я сигнализирую, мол, на улицу – ни ногой.

Дверь приоткрыта, и из щели видны большие хлопья падающего снега. Никиша поворачивается ко мне лицом.

- Ты не говорил, что она умерла.

Пожимаю плечами:

- Зачем? Тебя это не касается.

- А, может, касается, - сужает глаза, скрывая досаду и злость. – Если…

Нетерпеливо перебиваю:

- Я же не спрашиваю, зачем ты шляешься везде в своём рванье.

Поджимая губы, невольно глядит на гриндерсы и умолкает.

В подъезде пахнет свежестью и побелкой. На ступеньках кто-то успел оставить невзрачные снежные следы.

Мальчишка берёт меня за руку и решительно тянет на крыльцо. Снаружи не в пример холоднее, плюс снег и бешеный ветер, а я в одной ветровке поверх футболки.

Никиша хватает ветровку за воротник, притягивая меня к себе и закрытой, прямо-таки ледяной, части подъездных дверей. Он не пил совсем, а я на морозе стремительно трезвею.

- Так узнай обо мне.

Лампочка вверху не горит – то ли издохла, то ли никто не додумался включить, и мне почти не видно лица напротив. Обеими руками упираюсь в отвратительно холодную железную поверхность.

Дежа вю, блин.

- Зачем? – старательно преувеличиваю небрежность в голосе. - Думаешь, узнаю тебя лучше, проникнусь и без памяти влюблюсь?

- Нет, конечно. Я вроде говорил, что не дурак. Ты согласен? Если это будет игра. Спор.

- Что за ребячество. Я понимаю - ты, но мне в такие игры…

Дергает ветровку на себя – ткань трещит, заставляя поддаться, что начинает выводить из себя.

Шепчет яростно, то ли в лицо, то ли в ухо:

- Да, я всего лишь мальчишка. Но тогда кто ты? Кем ты считал себя, когда додумался меня поцеловать, и, будем откровенны, кем пытаешься выставить себя сейчас? Кто? Ты?

Одним движением избавляюсь от сжимающих воротник пальцев.

Скотина профессионально бросается словами – точно играя в дартс, мечет вместо дротиков кухонные ножи.

Провожу рукой по лбу, пытаясь снять хоть часть сковавшего напряжения, и борюсь с желанием дотронуться до спрятанного за пазухой крестика. Может, попытаться и дальше убеждать себя, что малец сам не соображает, что говорит?

- Чего ты хочешь? - так надоело пытаться безуспешно прислушиваться к самому себе.

Следовало давно признать – я не хочу терять этого взбалмошного мальчишку. Уже ведь доводилось признаваться про себя, но, наверно, это забылось, затерялось в нескончаемом потоке ежедневных забот и полувзглядов-полунамёков со стороны вроде бы атрофированной совести, мол, совращать детей – не по моей части.

- Игры. Спора.

- На что?

- Всего лишь на то, что ты перестанешь смотреть на меня свысока. Как сейчас.

Стоит ли удивляться: мало ли, что он себе успел напридумывать. Да и обычно мне плевать, как со стороны выглядят мои глаза.

- А выигрыш? – все же спрашиваю.

- Стандартно: одно желание.

Что ж, весьма мило. Уточняю:

- В пределах разумного?

В его голосе нахальная усмешка и вызов:

- Любое.

Отталкиваюсь от стены, засовываю окончательно заледеневшие руки в карманы и на автомате считаю виднеющиеся фонари в парке.

Шестнадцать.

- А ты настойчивый, - замечаю.

- Кто-то из нас должен им быть, - спокойно отвечает.

Чем подводит черту нашего очередного препирательства.

- Хорошо, - пытаясь согреться, перекатываюсь с пяток на носки. – Сколько предлагаешь играть?

И уже тогда я почти неосознанно перебираю города, подходящие для следующего пункта назначения нашего с Соней нескончаемого маршрута.

- До конца марта. Двадцать третьего числа.

- Знаменательная дата?

Медлит с ответом:

- Да. Отчасти.

Значит, двадцать третьего ноль третьего. Достаточно долго, как бы мне здесь не заскучать.

Терпеть не могу долго сидеть на одном месте.

- Ладно. По рукам.

Конец первой части

========== Глава 19: Тени и образины ==========

Часть вторая: «Чужие голоса»

Заросли деревья, город весь в пыли,

Тухнут светофоры, фонари вдали.

Замкнутой спиралью, точной смесью дуг,

Встанешь у начала, замыкая круг.

В шепоте небесном услыхавши весть,

Выйдешь на перрону завтра, ровно в шесть.

Подождёшь кого-то, кто-то подойдёт,

Ты посмотришь – сердцем – и поймёшь – не тот.

Целых пять столетий, как незрячий пёс,

Ходишь в то же место, перебравши грёз,

Ждёшь кого-то, тихо отстояв свой час,

И уходишь тенью, не поднявши глаз.

Сколько ты себя помнишь – всегда старался подражать отцу. Быть сильнее, выше, чем есть сейчас, стать честным человеком слова. И реалистом. Прагматиком. Заботливым семьянином.

Нормальным, в конце концов.

Читал книги, подавлял разъедающее нутро искалеченное, дрянное «романтическое я». К сожалению, совсем удавить, удушить его не получалось.

И не получилось до сих пор.

Поэтому однажды ты дифференцировал – распался изнутри по молекулам на две части. Психологи сказали бы «сердце и разум», а на самом деле: тот, кем ты пытаешься, хочешь стать, тот, кого из себя корчишь, – и та жалкая образина, коей ты взаправду являешься.

У тебя хорошая семья, замечательное детство, лучшие, хотя и со своими недостатками родители – других не пожелаешь – так откуда в тебе это? Неужели ты не способен выкинуть сопливое жалко-хнычущее забитое существо внутри тебя на свалку, отпихнуть подальше, так, чтобы даже если захочешь – не вспомнить, чтобы не слышать отвратительных стонов, воплей о помощи, доносящихся из-под мусорного бака, – так, чтобы захлопнуть окна и закрыть дверь. Читать Дойля, Диккенса, Кристи, в упор не замечая всхлипывающих просьб образины очутиться в сказке с любовью до гроба и принцем на транспорте. Не смотреть часами в никуда, неизвестно чего ожидая, но позволяя по пазлу складывать картинку чьей-то благородно протянутой тебе руки.

Едва ты, опомнившись, рушишь все карточные домики, образина настороженно замирает, молча захлёбываясь, глотает обиду, но ненадолго затихает, волоча огрызки гордости в свой по-прежнему незаконный угол твоего воспалённого сознания.

Бывало, ты ночами не спишь, полубессмысленно переворачивая страницы любимых книг, обложившись ими и подушками как баррикадами от невозможных подкроватных и не очень монстров, шерстяным одеялом накрывши всю построенную громадину, подсвечивая себе матовыми ночниками на батарейках и не менее тусклым фонариком с замацанным, полустёртым от частого использования, затасканным стеклом. Ложишься спать в изнеможении, уютно обустраиваясь в этом душном гнезде, когда неимоверно режет и слипаются глаза, а обременённая вялым сгустком света рука устало падает на простынь, мешая читать.