Romanipen (СИ)

— Петенька, — голос у Алексея Николаевича был ласковый и немного испуганный, видимо, весь хмель с него сошел. — Что не так?

Да все не так! Совсем иначе было в прошлый раз в избушке. А это с другим сравнить можно, о чем он забыть пытался…

Петя потер ушибленный локоть: неосторожно его барин на пол толкнул. И, покачав головой, молча потянулся к нему. Он это сам начал, да и поздно останавливаться было.

А дальше долго не получалось. Алексей Николаевич прижимал его к полу, беспорядочно и нетерпеливо ласкал, а как больно становилось от его рук и зубов — Петя отталкивал, упираясь ему в грудь. Прятал глаза и снова обнимал сам. Барин тогда был сначала осторожным, но вскоре снова переставал сдерживаться.

Страшно подумать: Петя хотел уже только, чтобы закончилось поскорее. До слез обидно было. Полгода ждал, надеялся на это, а почему-то теперь стало неприятно. А если представить, что Алексей Николаевич и жену обнимал, то вовсе тоскливо становилось, встать и уйти хотелось.

Потом он только кусал губы и отворачивался, чтобы барин не видел, что он еле терпел. Тот поторопился, был нетерпеливым и неосторожным: мешала все-таки водка сдерживаться.

Шкура, в которую Петя вцепился судорожно сведенными пальцами, колола спину. Он и не помнил, что она жесткая. Впрочем, в тот раз и имя свое позабыть можно было. А тут — впору было хоть считать про себя, лишь бы время быстрее шло.

Петя только выдохнул облегченно, когда Алексей Николаевич, сорванно дыша, лег рядом. Сквозь ресницы наблюдал, как барин смотрел на него и гладил разметавшиеся по полу кудри. И ничего не чувствовал, ни радости, ни теплоты внутри. Наоборот, холодно было и пусто.

Алексей Николаевич провел ладонью по рваному шраму на его бедре — следу от волчьих зубов. Мог бы и раньше заметить и спросить.

— Петь, — на поцелуй тот не ответил. — Прости… не сдержался если…

Если? Раз извинялся непонятно за что - сказал бы уж прямо. Так ведь сам и виноват, можно было хоть без водки обойтись. Петя облизал губы: до сих пор горький вкус был.

— Почему я так долго ждал? — бесцветным голосом спросил он.

Петя давно выяснил, что старый барин еще после свадьбы уехал. Так почему нельзя было тут же его вернуть?

 — Мы с отцом на полгода договорились, — тихо ответил Алексей Николаевич. — Вдруг он узнал бы…

  — А об этом не узнает? — Петя обвел глазами избушку.

Странный разговор какой-то получался. А еще обидно было: значит, как барину отец сказал, так он и сделал. А сам решить не мог ничего.

И сейчас глаза опустил и задумался. И Петя сказал то, что окончательно решил, пока тот молчал.

— Не надо больше.

Алексей Николаевич коснуться его хотел, но руку отдернул. И замер, непонимающе глядя на него.

— Не надо, — повторил Петя. — Правда узнает ведь. А я плетей или чего похуже не хочу, вы-то не заступитесь…

Вот пусть скажет, что защитит, пусть начнет клясться, что не оставит! Обнимет, прижмет к себе…

Алексей Николаевич прикрыл глаза и отвернулся.

Петя молча встал и начал одеваться. Вышел за дверь, даже не обернувшись. И медленно поехал в именье.

Тоскливо и гадко было на душе.

Даже мстить ни за что охоты не было. Петя зачем ведь перед Алексеем Николаевичем вертелся, зачем к Бекетову лез — хотел, чтобы прижал в уголке где-нибудь и пригрозил. А потом целовал бы, и чтобы вырываться не получалось. Да и не стал бы он вырываться, потому что тогда мигом бы вся обида пропала. Да и как тут обижаться, если целуют — с улыбкой, со словами, что все хорошо будет… Может, оно и неправда, но поверить получилось бы хоть.

А сейчас Петя с тоской почти вспоминал, как тот его обнимал давно, зимой — это перед тем, как он нож выставил. Вот тогда вел себя Алексей Николаевич как барину положено — брал то, что нравилось. А сейчас не пойми что было: смотрел больными глазами, подойти боялся. Злило это страшно. Барин он или кто?..

Один раз и вовсе противно сделалось. Это когда Алексей Николаевич пьяным за руку его поймал. Наконец-то подошел, а то после избушки вообще не встречаться с ним пытался  — стыдно, небось, было. Петя ждал, что к стене сейчас прижмет, зацелует — он, может, и потерпел бы, что водкой разило от него. А барин оправдываться перед ним начал, сжимал руку, умолял остаться и едва не плакался. Чего хотел — непонятно, потому что язык у него заплетался. Слушать было неприятно, слова вставить не получалось. Петя не выдержал уже и оттолкнул, ушел молча.

Пять лет ему было, когда отец у него спился совсем. Да не отец, а муж матери, вернее сказать. Он хорошо все помнил — мутный взгляд, бессмысленное пьяное бормотание. Барина таким видеть не хотелось.

Он так Алексею Николаевичу и сказал, когда тот второй раз полез к нему. И добавил еще: «Раз уж не можете без этого…» Жестокие слова были, но у Пети такое само с языка слетало, прежде чем думал, надо говорить или нет. Барин тогда аж отшатнулся от него. Две недели потом перед ним трезвым ходил. Но сорвался потом снова, как с женой поссорились.

Никак они не могли ужиться с Анной Сергеевной. Про охоту ей растрепали уже, она тогда устроила истерику с битьем посуды и слезами. И повторяла, как Петя на глаза ей попадался.

Ревновать она его начала — исподволь, по-тихому. Мимо проходила, сжимая губы, не обращалась к нему. Барин не знал уже, что и делать — то на нее смотрел растерянно и устало, то на Петю. Тот только злорадно ухмылялся. Сам же и виноват, что получается так, не надо было, чтобы слух про них через соседей до отца дошел. Посмеяться хотел? Похвалиться, какой мальчик пригожий у него? Вот и получил.

До самого лета Петя терпел, не давался. Но Алексея Николаевича жалко уже стало. Да и себе признался, что хотелось все-таки с ним быть — так, что ночами выть впору было и пальцы грызть. Пусть не так, как прошлым летом, пусть реже гораздо — но хотелось.

Однажды вечером, столкнувшись в сенях, они с барином без слов друг друга поняли. Пете улыбнуться достаточно было, чтобы на другое же утро они на охоту поехали. С незаряженным ружьем, конечно.

Снова было торопливо и неприятно. Алексей Николаевич был тогда опять хмурый с утра, вот и не сдерживался особо. А после сразу курить ушел и мрачный сидел на крыльце избушки — сам, наверное, не рад был случившемуся. Договорились ведь, что больше не надо, а тут оба не выдержали.

Они поняли скоро, что без толку было договариваться. Через две недели снова взглядами встретились — и ни один, ни другой не думали уже, надо или нет. Пете самому не нравилось, что он поддавался, отказаться не мог. Надеялся каждый раз, что будет хорошо — а оставалось разочарование.

И везло еще, если не ссорились. Начинал всегда Петя, коротко и жестко. Алексей Николаевич иногда на шепот сбивался, лаская его — когда «красивым» называл, тот терпел еще. А если разными ласковыми словами начинал, где непонятно было, к кому, Петя спрашивал ехидно: «Жене тоже так говорите?» После этого, разумеется, не получалось уже ничего. Возвращались оба злые.

Алексей Николаевич его как-то «единственным» назвал — сорвалось слово с губ перед поцелуем. Петю злость тогда взяла: «Единственный? И сколько же было этих единственных?» Страшно, по-черному ревновал. Про жену сказал все, что думает. Барин оправдаться пытался, но еще хуже вышло: «Петь, ну ты что, я ж не притрагиваюсь к ней почти…» После этого «почти» Петя молча оделся и ушел, хлопнув дверью. Помирился, только когда Алексей Николаевич с неделю уже пил.

Петя его спросил как-то, не стыдно ли при жене напиваться. Тот перестал вроде бы, но иногда у него дела стали в городе появляться после ругани либо с женой, либо с ним. Тут уж ничего нельзя было сделать — Петя не видел, ну и ладно. Алексей Николаевич помятый и бледный возвращался и потом прятал глаза и от жены, и от него.

Тягостное это было лето. Короткие взгляды, встречи тайком — все, что им теперь оставалось. Жили от раза к разу, но потом только больнее было. Оба понимали, что нехорошо это, Алексею Николаевичу стыдно было перед женой. Он не объяснял ничего уже, не врал про охоту, просто уезжал вместе с Петей. Весь двор про них знал, жене рассказывали, как их вместе видели. Неприятно это было, гадко.