Romanipen (СИ)

Петя, вздохнув, бросился в ледяную воду и нырнул с головой. Перехватило дыхание, но он тут же задвигался, погреб и выплыл на середине озера. Нырнул еще раз, но тут ногу от холода начало сводить — и стал возвращаться. В водяных, которые на дно утащат, Пете слабо верилось, но захлебываться не хотелось.

Он выскочил на берег, встряхнул мокрыми волосами и начал растирать онемевшее от холода тело. Сразу хорошо стало, бодро. Он стряхнул капли с покрывшейся мурашками кожи, быстро оделся и побежал через лес обратно, согреваясь на ходу.

Он спокойно и размеренно дышал, не сбиваясь, босые ноги еле касались еще холодной земли. Чем больше себя беречь, тем вернее замерзнешь — поэтому Петя от снега до снега ходил босиком. И однажды только болел, как только оказался здесь, в лесу.

Краем глаза он ловил разные охотничьи приметы — след на земле, сбитую росу, примятую траву или сломанную ветку. Научился за зиму, и лес теперь больше не был чужим и страшным.

Он вокруг избушки на несколько дней пути лес помнил. Там клюкву из-под снега выкапывал, там просека была, там берлога медвежья, там лося видел…

Петя задумался и не заметил, как до избушки добежал. И замер перед ней как вкопанный. На поляне телега стояла, а из-за двери голоса слышались.

Он, глубоко вздохнув, подошел к двери. Не сразу открыть решился. А как глаза после солнца к полумраку привыкли — пуще прежнего обомлел.

За столом Кондрат с Гришкой сидели. Петя от запаха мяса поморщился. Он мясо — жареное, копченое, засоленное, — видеть не мог. Вкус хлеба забыл уже. Смех вспомнить, как от пирожков остывших отказывался.

Сильно не любил его Гришка! Петя вскинул голову и прошел в избушку, не глядя на него. Пусть видит, какой он — веселый, раскрасневшийся. Чтоб и не подумал злорадно, что плохо ему здесь! Пусть решит, что хорошо, хоть и не так это. Петя присел на шкуры и растянулся на них. Прикрыл глаза, словно и неинтересно ему — у Гришки спрашивать ничего не будет, не унизится. Хоть и сжалось все внутри...

— Ну и чего разлегся? — буркнул Гришка, разжевывая кусок оленины. — Собирайся.

Порывисто сжались пальцы на шкуре, пресеклось дыхание. Петя отвернулся, закусив губу, — а вот не увидит Гришка, что он не подскочил едва. С него ж пошутить станется…

Петя скосил на него глаза. Но тот смотрел выжидательно и нетерпеливо. Неужто… Господи… Сердце заколотилось бешено и тут же остановилось, пропустило удар.

Он встал как во сне. Только б руки не дрожали, чтобы Гришка не радовался. Вздохнул, откинул со лба волосы. И достал из под шкур ситцевую рубашку — как новая почти, только поистерлась немного. Переоделся так же спокойно и обернулся к Гришке — теперь сам выжидательно взглянул и поднял брови, и тот чуть куском мяса не подавился. Может, хотел дожевать и пригрозить, что ждать не будет? И посмотреть, как испугается? А чего там собираться: нож и так на поясе, рубашка у него одна.

Петя теперь на Гришку так смотрел, что тому кусок в горло не лез. Лишь бы приехать поскорее, он же лишней минуты не выдержит… Тот ругнулся, хлебнул воды и встал. И лишь когда вышел — Петя зажмурился и широко улыбнулся. И почти беззвучно рассмеялся от невозможного счастья, от которого тепло по телу разлилось да показалось — еще немного, и полететь можно будет…

Вернется! Увидит Алексея Николаевича — а тот, наверное, обнимет сразу, и можно будет откинуться на его сильных руках. Петя не плакал при нем никогда, а сейчас, пожалуй, глаза мокрые будут — от радости. И пусть как угодно весь двор смотрит, когда поцелует еще. Им ни до кого дела не будет.

Петя забрался в телегу и растянулся в ней. Он не верил все еще в свое счастье, но как лошадь пошла, вздохнул спокойно — не снится, не мерещится. Он про Кондрата вспомнил и приподнялся на локтях. Хозяин избушки стоял на поляне и смотрел ему вслед, поглаживая свой нож. Петю пробрало от этого взгляда. Он про себя Кондрата «лешаком» звал. Да разве стоит думать сейчас об этом?..

Телега тряслась по разбитой дороге. А Петя лежал с закрытыми глазами и глупо, широко улыбался. Он представлял: а что барину скажет? Хотел сначала нахмуриться и спросить, что ж ждать так долго пришлось. Может, и обидеться до вечера. Да понял, что увидит и не сдержится — сразу кинется на шею и обнимет. Да и незачем обижаться: мало ли, что случилось, почему нельзя было. Он знал ведь, что Алексей Николаевич при первой возможности его забрал бы. Вот и выдалась она, эта возможность. Дождался. Не сломался, не обозлился, только похорошел — для него одного. Чтобы после разлуки взял нежно и бережно — и никуда больше не отпустил бы.

Солнце пекло лицо, а вокруг витали знакомые и родные запахи распаренной весенней земли и первых трав. Они с барином снова будут кататься здесь, и на глазах поднимется только засеянная рожь. И можно будет спрятаться от жары в стоге душистого сена, и сладко ноет внутри от нетерпения, как представишь…

Душа у Пети пела вместе с весной. Совсем скоро доедет — и встретятся.

Увидев за поворотом именье, он не выдержал — спрыгнул с телеги. Сколько ж можно, добежит он быстрее!

— А ты рано радуешься, — хохотнул Гришка ему в спину. — Барин осенью еще женился.

Петя пошатнулся, чувствуя, как уходит земля из-под ног.

***

Страшный омут был за мельничной плотиной, глубокий и темный. Мокрые заболоченные берега уходили в черную воду, которая даже летом была ледяной в глубине. Под водой колыхались водоросли — мигом опутают намертво ноги, утянут на дно, если вздумается кому нырнуть.

Много лет назад бросилась сюда с горя Петина мать. А сейчас Петя стоял над омутом, невидяще глядя в него. Никаких мыслей не было в голове, только такая пустота, которую и заполнить нельзя. Полгода он ждал, надеялся, даже решил не обижаться — и как обрубили всё одним словом. Женился. Предал. И не будет больше ничего, а значит, и жить незачем.

Он думал хоть краем глаза сначала на барина взглянуть. Да ясно было — не сможет тогда.

Три шага до омута оставалось. Зажмурившись, Петя сделал предпоследний.

…Он не понял даже сразу, что случилось. Его вдруг толкнули назад, схватив за рукав, и он упал на траву. А над ним оказалась Ульянка с круглыми от ужаса глазами и растрепанной косой.

Она красная вся была, запыхавшаяся. Вздохнула порывисто и уткнулась Пете в грудь, в голос разрыдавшись и до синяков вцепившись в него. Шептала бессвязно: «Я так и знала — здесь будешь... как матушка твоя... Поняла, что Гришка сказал, как тебя увидела... »

А он лежал, глядя в небо между ветвями деревьев. Голубое небо было, яркое, он утром еще любовался. Пока не узнал.

И понял вдруг: не смог бы последний шаг сделать. Остановился бы, испугался бы и отошел. Это он ведь только со злости на барина в омут хотел кинуться — чтоб ему рассказали потом да чтоб ужаснулся. Глупая выдумка была, словно у ребенка обиженного. Нет, не бросился бы.

Петя погладил девчонку по судорожно трясущимся плечам. Она подняла на него заплаканные глаза и резко села. Отвернулась, стала лицо вытирать.

Он вытянулся на траве и закрыл глаза. Странно — чуть меньше горячий комок в груди стал, пока утешал ее.

— Рассказывай, — тихо попросил он.

Ульянка всхлипнула и понятливо закивала. Вздохнула и задумалась, обхватив руками коленки.

— Да с чего тут рассказывать… Крик по всему дому стоял. А сделать что с тобой хотели! Николай Павлович жутко грозился: высечь тебя при всем дворе, а плеть Гришке дать! И чтобы Алексей Николаевич видел… — она снова всхлипнула. — Федора чуть в солдаты не отдал, тот неделю у своей зазнобы в сарае прятался…

Это не ново было, Петя так и думал. Не понимал только, почему ж не высекли. Он спросил спокойно:

— А что кричали-то?

— Дай вспомню… Кажется, вот чего: проклясть грозились, наследства лишить…

Петя хмыкнул. Это уж конечно, куда ж без такого…

— А вот что еще! Что Алексей Николаевич катиться может со своим… ой, сказать грех, как называл, ну, с тобой… Что и не тронет, только посмотрит, как он сам вместо гусар с солдата служить начнет, коли денег больше ни копейки не получит… Да не упомню я, Петь, это когда ж было-то?