Romanipen (СИ)

Пролог

Год 1798

Над столицей разлилась душная весенняя ночь. Темное здание кадетского корпуса отражалось в спокойных водах Невы, и ни одной свечи уже не горело в окнах.

Луна озаряла бледным синеватым светом ряд коек в общей спальне воспитанников. Они все были мальчишки от четырнадцати до шестнадцати лет, ученики второго класса, дети дворян. Все они спали крепким сном: умаялись за день, начавшийся с ранней побудки, занятый уроками и строевыми занятиями.

Вдруг в тишине раздался шорох, и луна озарила белую рубашку поднявшегося юноши. Он прошел босыми ногами по лаковому паркету и присел у соседней койки, тронул за плечо лежавшего на ней однокашника.

— Пойдем…

— Рано еще, — раздался в ответ шепот. — Увидят…

— Да не увидят, — он сдернул с друга одеяло, — Что ты боязливый такой?

— Давай обождем…

— Нет, пошли.

Он решительно потянул однокашника за руку, и к двери неслышно скользнули две тени в белых рубашках. Тот, кого разбудили, был тоненький светловолосый парнишка, совсем еще мальчик — Алеша Зуров. А его друг, высокий крепкий юноша, выглядевший старше своих лет — Миша Бекетов.

Их дружбе дивились: трудно было найти более непохожих кадетов. Миша был известен всему корпусу как редкостный буян и храбрый озорник, который приложил руку ко всякой проказе, ко всякому сорванному занятию. Его фамилию воспитатели цедили сквозь зубы. А сделать ничего не могли: слишком известная и богатая была фамилия. Мишу воспитывал дядя, который после каждой жалобы жертвовал корпусу изрядную сумму денег, и дело ограничивалось выговором.

Алеша Зуров был полная противоположность — сын мелкого чиновника из небогатых смоленских дворян, тихий домашний мальчик, который хвостиком ходил за Мишей. Он во всем следовал за другом: участвовал в его шалостях, хоть и боялся воспитателей, тайком курил, смешно кашляя, сбегал вместе с ним с уроков и до ночи гулял по столице. Миша прикрывал обоих, и Алеше никогда не доставалось.

Они и сдружились, когда Миша его защитил от старших учеников. Он и сам не знал, почему вдруг захотелось заступиться. Такой Алеша был маленький, беззащитный, когда стоял у стены в уголке и едва не плакал. Отец ему мало присылал денег, а тут хотели отобрать последние. Он уже зажмурился и напуганно замер, когда вмешался Миша.

Они с тех пор неразлучны были, все смеялись уже, что их найти всегда можно вместе. Алеша от друга не отходил, а тот не позволял никому обижать его.

Оба без прилежания учились. Миша — от лени и безнаказанности, Алеша — потому, что не мог привыкнуть к сидению над уроками после вольготной деревенской жизни. Он и боялся сначала однокашников, потому что вырос в отцовском именье, где не знал сверстников-дворян. А Мишу с малолетства водили по разным балам и приемам, он был во всех столичных домах, имел знакомства с детьми важных чиновников и генералов.

Он без родителей рос: они давно жили по разным именьям, маменька его воспитанием не интересовалась. Миша был у отца, а когда тот погиб в турецкую войну, мальчика взял к себе его брат. Баловал он племянника запредельно, разрешал все, что тому вздумается.

А Алешу воспитывала нежная заботливая мать, и твердой отцовской руки он почти не знал. Она трепетно любила сына, не отпускала от себя ни на шаг, потому что тяжело болела чахоткой и ласкала его напоследок. Она умерла год назад, и Алеша тогда всю ночь тихонько проплакал на Мишином плече, комкая в руках скупое письмо от отца.

Странная это была дружба. А еще у них была своя тайна.

Двое мальчиков прошли в конец коридора, скользнули в последнюю дверь. Луна из открытого окна освещала белый кафельный пол, раковины и ряд кабинок. Алеша доверчиво улыбнулся, когда Миша прижал его к стене и обнял. Поцелуй был долгий, насколько хватило дыхания.

Миша ни к кому не подступался так терпеливо и бережно, как к нему. Алеша сначала не понимал, как можно так, только трогательно хлопал ресницами. Еще бы, в деревне об этом не услышишь. А Миша прекрасно знал, как обходятся без женщин старшие ученики, да и сам уже пробовал с ними. Здесь все об этом имели понятие, относились спокойно и весело, посвящали друг дружке шуточные стихи.

Но ни разу Миша не испытывал такой радости, как в ту ночь, когда мягкие Алешины губы впервые робко и неумело ответили ему. Они тогда только целовались, он не торопился, не хотел испугать и оттолкнуть друга.

И ни с кем он не был так осторожен, как с Алешей. Вот и сейчас — сначала целовал, гладил, руки под рубашку запустил не сразу, хоть и далеко не впервые они приходили сюда ночью.

Алеша был очень чувствительный к ласке — тут же прижимался всем телом, жарко и порывисто дышал ему в шею. И шептал наивные признания вперемешку с просьбами не мучить больше, не медлить. От тихого «я твой...» у Миши темнело в глазах и прерывалось дыхание, он резко разворачивал друга за плечи и задирал подол его рубашки. Старался быть терпеливым, но Алеша все равно негромко постанывал, уткнувшись лбом в стену и закусив костяшки пальцев, чтобы не вскрикивать. Даже всхлипывал иногда, но тут же замолкал, боязливо шепча: «Высекут…» А потом откидывался на руки Мише, выдыхая его имя.

Секли за такое нещадно. Впрочем, Алеша под розги ни разу не попадал. Однажды поймали их в коридоре в неположенное время, но Миша тогда взял все на себя. Но потом жизни не дал воспитателю, который его наказывал. В ход пошли и гвозди, и испорченные замки, и краска, и клей — все, на что богато воображение любого кадета. А под конец тот воспитатель вынужден был уволиться, потому что Миша опозорил его перед корпусом, украв и зачитав всем его письмо к любовнице.

С возрастом его шалости становились все более жестокими. Но случались они теперь реже. Мишу не трогали, а через него — и Алешу.

Они оба успешно перешли в высшие классы. Миша был теперь душой кампании, вокруг него собирались все старшие ученики. Но Алешу он от себя не отпускал, и самым близким другом оставался именно он. В их кампании были самые разнузданные и непристойные гулянки под носом у воспитателей, именно у них младшие учились непослушанию и неповиновению строгим правилам. Фамилии Бекетова и Зурова воспитатели помнили еще долго, и нескоро в корпусе появились буяны им на замену.

Окончили учебу они не худшими, но и в список лучших не попали. На выпускном торжестве дошли до возмутительной наглости — стояли оба пьяные. Выпили одинаково, но если Мишу не свалить было и бутылкой, то Алешу вело от одного бокала шампанского. Он тогда глупо улыбался и цеплялся за руку друга, чтобы не шатало.

Миша потом целовал его — совсем по-взрослому, до одури, едва спрятавшись за углом. В последний раз целовал. Он уговорил Алешу идти в военную службу, не слушая возражений отца. Но вот устроиться в один полк не получилось, и развело их по дальним приграничным гарнизонам. И закрутилось — новые знакомства, мимолетные любовные увлечения, короткие письма и редкие совместные попойки, когда в одно время выдавался отпуск.

Их снова сблизила прусская кампания против Наполеона. Они бились бок о бок, прикрывали друг друга, спали под одним одеялом на мерзлой земле. Но юношеской, первой полудетской влюбленности уже не было. Только крепкая, годами проверенная дружба.

А потом и вовсе по-разному пошла у них жизнь. У Бекетова — как и должно дворянину и офицеру, у Зурова — так, что и не поверит никто, если рассказать.

Но тогда они и не догадывались, что случится с ними через годы. Были у обоих наивные мечты о победах, о наградах, о том, что никогда не расстанутся.

Тихонько скрипнула дверь в общую спальню. Миша и Алеша расцепили руки, прокрадываясь каждый к своей койке. Заснули они довольные тем, что на этот раз остались незамеченными за дерзкой выходкой.

"Конэстэ рат шылало, одова нанэ ром" - у кого кровь холодная, тот не цыган.

Цыганская пословица

Часть I

Годы 1810-1812