Romanipen (СИ)

И дождались. Ночь была, как прибежал мальчишка из деревни, ворвался в именье с криком — в одной рубахе, растрепанный. Он и объяснить ничего толком не мог, только плакал и руками махал. Петя тогда его за плечи схватил, тряхнул хорошенько — и услышал сквозь слезы, что грабят деревню.

Ульянка вскрикнула, всплеснула руками. Петя с Никитой переглянулся и понял: поздно бежать. Прямо за воротами послышались перестук копыт, смех, громкие голоса — чужая французская речь. Двор осветился факелами, громыхнули выстрелы, и какая-то девка в углу людской в голос завыла. На нее не прикрикнул даже никто. Стояли все белые, замершие от ужаса, глядели друг на друга потерянно.

Петя плохо дальше помнил, урывками. Запертую дверь в людскую выбили ударами прикладов, и на пороге появились французские солдаты. Спрятаться бы, забиться под лавку! Да увидели уже, захохотали, нацелили ружья, а сенных девок, едва успевших в рубахи запахнуться со сна, стали выволакивать на двор. Те кричали, рвались из рук — да без толку.

Петя на улицу выскочил, увернувшись от удара прикладом. Он-то хоть успел штаны натянуть и подпоясаться, да нож в руке сжимал. Но и вытащить не мог, ладонь мокрая от пота была и скользила.

А дальше еще страшнее пошло: свет от огня в темном дворе, среди сполохов — звуки ударов, пьяный гогот французов. Петя вжался в стену, смотрел, глаз не мог оторвать, а крик от ужаса в горле застрял.

И — как в тумане: замахнулись на старую Ильиничну… вылетел из темноты Никита, заслонил… нацелили пистолет на него, выстрелили в упор… метнулась к нему, упавшему, Ульянка — схватили за косу и поволокли куда-то…

А вот тут — как пронзило всего. Петя выхватил-таки нож, бросился за ней. Его толкнул кто-то, едва не сбил — он шарахнулся в сторону и потерял из виду сестренку. Замешкался — встал на пути рослый француз, вскинул ружье… Петя ткнул ножом наугад, не попал — и бросился прочь со всех ног.

Он и не знал, что может так бежать. Мигом пронесся по аллее между французов с факелами и их лошадей, выскочил за ворота, а как в поле оказался — не помнил. И без сил повалился на траву, пытаясь вздохнуть и прижимая ладонь к скрученному болью боку.

Петя поднял взгляд — огненное зарево над именьем алело. Он, пошатываясь, встал. И снова побежал. Жуткий безотчетный ужас его гнал — подальше отсюда, скорее!

Он только у леса успокоился. Схватился за ствол осины, сполз на землю. И замер.

Кровь в голове шумела, била в виски, а в ушах до сих пор стояли крики. Только одна мысль мелькнула: к Кондрату, до утра укрыться. А днем Ульянку выручать.

Петя встал и снова побежал. На этот раз он силы берег, старался ровно дышать. Дорогу через лес он наизусть знал.

Он с ног уже валился, темно перед глазами было. Думал, упадет — но замаячила знакомая полянка впереди. На шаг перешел, добрел до избушки.

…Дверь настежь распахнута была, внутри перевернуто все, одна стена черная от копоти — видно, сжечь хотели, но не далось сгнившее влажное дерево. Песок истоптан был следами от подков и тяжелых армейских сапог.

И никого внутри. У Пети сил не было еще больше отчаиваться — он добрел до угла, где лежала подпаленная шкура, и повалился на нее без памяти.

Осознание утром пришло. Впору было выть, кричать, кататься по шкуре и грызть руки. Или затихнуть и к стене отвернуться, сжавшись в дрожащий комок. А то вовсе — сразу ножом по горлу.

Петя глубоко вздохнул и сел. Тело ныло, трясло всего, ноги так болели, что не встать. Он поднялся, шатаясь и держась за стену.

Пусто внутри было. Думать ни о чем не мог, а вчерашнее сном страшным казалось, в который не верилось совсем.

Он окончательно все понял, только когда вернулся в разграбленное именье и увидел сожженный дом. Вот тогда скрутило так, что свалился на колени и едва сдержал судорожные рыдания: не время сейчас.

До основания жизнь разрушилась. Пусть не знал родителей, детства, с пяти лет — все сам, пусть тяжко было. Но — дома, в именьи, и казалось, что нерушимо это будет.

Петя закашлялся от горького запаха дыма. Прошел по песку, по темным пятнам на нем — отстраненно отметил, что кровь. Поднял глаза к черному от копоти дому — все выжжено внутри было, и заходить не стоит.

Никиту увидел мертвого. Тоже не ужаснулся почему-то, только еще холоднее внутри стало. Глянул, кого еще убили — больнее быть уже не могло.

Потом про Ульянку вспомнил. Что ж сотворили с ней? Вдруг страшное и непотребное — снасильничали?.. Ее не было нигде. А прочь тянулись свежие следы подков: уехали и не догнать теперь. Верно, с собой увезли. Не спасти теперь, не найти.

Он в деревню потом пошел. Избы все разграблены были, двери выбиты, во дворах поломаны заборы. И — никого. Ушли, наверное, поутру еще, кто жив остался.

Петя до вечера там был. Ночь провел в избе, завернувшись в дырявую рогожку, и до рассвета еще замерзший проснулся. И голодный такой, что мутить начало. Он в подпол залез, нашел там солений кадку — впрок не пошло, только живот заболел.

Он полдня еще в деревне маялся. Что делать, куда идти? Кондрата тоже, наверное, французы нашли. А так у него переждал бы.

Хотя чего ждать? Была мысль шальная — Алексея Николаевича искать. Но это Петя сразу отбросил. В одной рубахе, голодный, без копейки — не найдет. Да и где?.. И жив ли он?..

Он решил тогда к Гришке податься. Не хотелось к нему идти, но придется уж: один знакомый остался здесь.

Петя его в лесу через три дня нашел. Не умели дворовые хорониться, по следам выйти можно было. Уж это он умел, после охоты-то у Кондрата.

Хорошо, что лето было: и не холодно, и найти можно, что поесть. Кондрат объяснял, как в лесу с голоду не сгинуть — Петя благодарил его теперь. Дошел он до Гришки на своих ногах, не шатаясь почти. Пить только хотелось очень, а то глотал из луж, как попадались: нести-то не в чем было.

Гришка в избушке охотничьей был со своим отрядом — десятком хмурых взрослых парней. Не понравились они Пете: злые, диковатые.

Он вышел к избушке и встал перед сидевшим на крыльце Гришкой. Тот прищурился недобро. Потом поднялся, к Пете подошел и спросил, что ему надо, зачем дорогу сюда истаптывает для кого ни попадя.

Петя коротко про именье рассказал, хоть и рвалось все внутри при каждом слове. До сих пор не до конца верил ведь. А как произнес, что нет его больше — совсем плохо сделалось.

— И на кой ляд ты мне нужен? — хмуро спросил Гришка.

— Напомнить, что умею? — Петя положил руку на нож и оглядел его парней.

Не станет же Гришка при них позориться! Петя голодный был, уставший, но и сейчас не дался бы совладать с собой. Но не хотелось драться, мог и оплошать. Да и Гришка решил на рожон не лезть.

Он махнул рукой. Петя кивнул тогда, проходя в избушку. Там на столе хлеба каравай лежал — не набросился едва. Заставил себя кусочек только отломить, солью посыпал и запил водой.

А потом лег в углу на лавке и провалился в долгожданный сон.

Боль притупляется, затихает, когда трудно: не до нее становится. А стоит в тепле и в уюте оказаться — с новой силой накатывает и придавливает. И не совладаешь с ней — травит душу, скручивается внутри тугим ледяным комком.

Петя среди ночи от жуткого сна проснулся: снова видел горящее именье, слышал крики о помощи… В холодном поту лежал и вздохнуть не мог. Только Гришкино бормотание проняло: «Чего орешь-то?»

Да не орал он, а вскрикнул только во сне, когда Ульянку вспомнил. Сестренка — где-то она сейчас? Не защитил, не сберег. Сбежал ног не чуя — а должен был вблизи схорониться, посмотреть, куда французы поедут, догнать и выручить. А он струсил, и теперь поздно уже. И чем он лучше Гришки, который заранее ушел?

Никита мертвый виделся. Ничего ведь не успели они с Ульянкой, берег ее, маленькую, не торопил. О свадьбе мечтали.

Ильинична старая — тоже. У той сердце не выдержало, без единого удара упала.

И других Петя убитыми видел. С кем-то не ладил он, кто-то его недолюбливал — а теперь только помолиться за них оставалось.