Корона лета (СИ)

У него там печёт, очень тесно, ничего, растяну – вот так, смочить слюной и пихать, чтобы пустил, позволил… Плоский живот подрагивает, собираются складки в паху, ещё не так скрутит, Джад из клана Гранита, я на тебе покатаюсь…

– Ополоумевший мальчишка! – удар пяткой отбросил на диван. Похоже, Яладжа давно орёт, а я не… морозный туман, огонь на ладонях, резь под рёбрами, вот и весь я. – Пошарь в коробке! Тюбик с картинкой, понятно?

Содержимое коробки для секса вывалилось на колючее покрытие, я слепо перебрал незнакомые предметы. Угу, и тут инъекторы с яркой полосой – кон-тра-цептив. Сраные светлые боги, почему я так плохо соображаю? Яладжа оттолкнул меня, сам выдавил мазь, растёр в промежности, я следил за его движениями – как исчезают крепкие пальцы в покрасневшем отверстии – и постанывал сквозь зубы.

– Иди сюда, – он плюхнул влажным мне на член, сжал кольцом, размазал, со злостью треснул по спине, – не забывайся, Радек. Забеременеешь только ты.

Он что-то вложил мне в руку и повернулся на бок. Тонкая бесцветная полоска – инъектор, передо мной мужик, распластанный, готовый, вон выпятил круглые, невыносимо, кощунственно белые ягодицы. Я прилепил полоску прямо между поджарых булок и не смог отцепиться. Сжимал его зад, верно, до синяков, ладони соскальзывали, заалели отметины, мужик выдохнул протяжно, и я набросился на него.

Задрал сильные ноги, воткнулся, не попадая, заходясь сиплой руганью. Прихватил у основания, вломился, удержав сопротивляющееся тело. «Подожди, ты, маленькая дрянь!» Мне всё равно, я внутри. Яладжа изгибается, стонет глухо, по-животному, вот сейчас ему не покажется, что маленький, вот так, ещё раз – яйца хлопают по раскоряченной заднице, по хребту ползёт судорога, грохочет в башке, в сердце: прорваться, натянуть, взять… Семя плеснуло болезненно, вмяв в насквозь потного Яладжу, он обнял меня за плечи, вытянулся, быстро задвигал ладонью, оскалился самозабвенно, сдавил в своей узости, и всё кончилось.

Надо встать и что-то сделать – добраться до окна или до душа, глотнуть воздуха. Лёгкие жжёт, рёбра ходуном, но мужик держит меня, притискивает к омерзительно щекотным подушкам. Джад Яладжа, он платит мне деньги, огромные деньги, пятьдесят тысяч йю – за что? За ребёнка, мою копию, сотворённую в этой липкой кутерьме и уже выброшенную, как выбросили меня самого. Яладжа снял с себя инъектор, помахал багряной теперь полоской.

– Слушай, ты это… извини, что накинулся, – я не испытывал раскаянья, слишком было хреново, но у Яладжы пятьдесят тысяч. Нанимателей не насилуют.

– Инъектор сработал, остальное неважно, – Яладжа похлопал по испятнанной красным щеке, – случись иначе, я бы тебя убил, клянусь близнецами.

Он положил каменно неподъёмную руку мне на лобок, хохотнул весело:

– Шустрый мальчик с надёжными заповедями. Хватать и брать, жрать от пуза, трахать, пока пар не повалит, и не нести ответственность. Одобряю, ты многого достигнешь.

Да, достигну, папаши увидят и заткнутся, попросят прощения, Брай увидит, заберёт назад свои тупые слова, все увидят… мое брюхо с проданной начинкой. Я высвободился, едва не заехав Яладже в подбородок, встал и шагнул наугад – к светящемуся полукругу. Где-то там санблок, запрусь, проветрю мозги, вернусь и скажу этим торгашам, дорогим нанимателям… что я им, к бесам, скажу? Плевать – главное дойти, подставиться под струи воды.

Коридоры двоятся, кишки дерёт ржавой пилой, сердце застряло в глотке, и я его жую, проглатываю куски развалившегося кокона. Раньше психотехника срывалась взрывом, а сейчас расползлась гнильём. Темно и промозгло, терморегуляция отказала, зрение не подстраивается, шквалом налетает боль. Плиты – холодные, мокрые, под босыми ногами шершавая куча… дайте свет, где тут долбаный датчик? Я шарахнул по стене кулаком, под потолком вспыхнуло тускло – топчусь на собственных брошенных штанах, рядом душ с пластиковой занавесью, чья-то харя в зеркально начищенной панели. Чудовище с синими бессмысленными кляксами вместо глаз гримасничает перекошенным бледным ртом.

Вода стекает медленно, каждую струйку различишь, время растягивается, спотыкается пульс. «Брать, жрать, трахать и ни за что не отвечать». Заповедь моих отцов, двадцать лет на практике, вынянчили и передали по наследству. Я наклонился, треснулся лбом о край корыта, но штаны ухватил. Цепляясь за склизкое, кое-как напялил, привалился к стене. Темнота. В ней не нужно думать, никто не найдёт, не потребует объяснений.

– Ювенус?

Секунды плетутся, минуты спешат, вода всё стучит по пластику, темень рвётся вспышками, а Яладжа лапает меня под сорочкой. Штаны расстёгнуты, внизу влажно и нестерпимо саднит.

– Нагнись немного, ну?

Тварь елозит, приноравливается. Птичий клёкот – знакомый, грозный, спасительный – снёс черноту, вспузырил пену на губах; я ударил затылком назад что было мочи, не давая опомниться, вклинил локоть в хрустнувшее и прыгнул к двери. Захлопнул её за собой, задвинул щеколду – и уникал не откроет, выручила чёртова архаика! Огненная тётка бежала мне наперерез, до выхода не добраться, но напротив голограммы с близнецами окно, под ним «укрой-дерево»… расквасит на кирпичах, и насрать! Драгоценная начинка подохнет вместе со мной, не будет реветь на речном берегу, от того что никто не придёт. Брун повисла на плечах, расцарапав ногтями до крови, я стряхнул её и помчался к новой темноте.

Долгий пронзительный звон, хлёстко лупит по лицу, по спине, точно обещанная в банке флагелла. Пляшут костры, пляшут звезды, я лечу, падаю, хлопают ястребиные крылья, кубарем качусь на траву, в груди лопается комок, окатывая невозможной болью. Встать тоже невозможно, но невидимые крылья складываются над лопатками, тянут вверх, держат, укачивая и направляя. У корней кряжистого ствола вьются загогулистые значки – не читаются, хоть умри. Поддёрнув сползшие штаны, тру слезящиеся глаза – «Стоянка каров. Прошу следовать указателям».

Умницы земляне, хорошие обезьяньи образины… и услугу изобрели для таких, как я – идиотов без гроша на счёте, без магнитной карточки и способностей управлять электроникой, пускающих слюни на терминал. Экстренный маршрут, дотянет до ближайшей больницы или отделения стражи. Кар оторвался от взрыхлённой корнями почвы, я мешком рухнул на пол, примостил голову на сидение. В больнице мне не помогут, в страже… смех ободрал обмётанные коркой губы, подступила икота. Зима, сплошная пелена снега, верхушки Тибета плавают в сизых тучах, Игер везет «рысьего» верзилу к башням Пятого Муниципального госпиталя, над крайней с юга закладывает вираж, верзила белеет так, что посрамил бы все расовые стандарты Домерге, я подхватываю его, но удержать не могу – мне двенадцать лет, а Рысь весит центнер. «Терпи. Видишь прозрачный «гриб»? Там принимает наш мужик, он отличный виролог», – отец успокаивает своего наёмника, будто собаку со сломанной лапой. Когда мы приземляемся на крышу «гриба», приросшего к южной башне клиники, закидывает руку Рыси себе на плечо и велит мне оставаться в каре.

Что стряслось с тем наёмником? Наверное, скоро я узнаю. До донышка пойму, что значит не быть человеком.

****

Мне удалось посадить кар точно на «гриб» – от госпиталя я бы просто не дополз. Ноги онемели, пальцы не слушались вконец, я падал, поднимался на карачках, где-то разбил нос, а может, разбил давно, только не замечал, но кровь текла на сорочку, надетую на меня Яладжей. Маленькая частная приёмная с отчётливо домергианским названием «Корона лета» нашлась сразу, не перепутаешь. Эта «Корона» настолько для своих, гадать не надо, что здесь ждёт. Без единого йю, в кромешную ночь к правоверным сородичам вваливается сын предателей… я скорчился на четвереньках, сглатывая редкие – слишком редкие – удары пульса, щурясь на полоску света из-под двери виролога, и не надеялся. Ну… у «гриба» этажей двадцать. Не примут, не сделают тест, не вычистят начинку, если она укоренилась, чего уж. Больше крылья Сида меня не спасут.