Корона лета (СИ)

Обалдеешь с психами! Я вскочил, охнув от боли, сдёрнул инъектор. Выносишь? Ребёнка? Чёрта им облезлого!

– Спать я стану с тётками… с этими… женщинами! Ваша дрянь не понадобится. Никаких мужиков, – голос сорвался по-козлиному, – никому в задницу не дам!

– Дашь, – убеждённо буркнул Игер и встал, отошёл к закатному окну, – ты уникал. По-твоему, для чего наши предки заложили крапивный механизм? Вернёмся в пустыню, пройдёмся по тем развалинам, если до тебя не допёрло… белые должны были выкарабкаться, ну, они и извернулись. Быстрое воспроизводство, двойное размножение, прочие преимущества. Чем заставить мужчину зачать, пораскинь-ка умишком, младший, если утрика его весь не сожрала.

Папаши скармливали мне европейские деликатесы, пока поднос не опустел, и, выполнив родительский долг, уложили между собой на мягкую, пружинящую постель. Я накрылся подушкой, чтобы не слышать нарочито пустяковый трёп – о рыбалке в здешнем море, плохой выпивке, в которой земляне вообще не секут, «фаеке», то есть подонке, управителе, заломившем за услуги несусветные деньги. Благонадёжные граждане на отдыхе, мать их так. Ерундовина с красной чертой – контрацептив, припомнил я недавно введённые в нашей группе занятия по сексологии – оказалась впрямь полезной. Болеть перестало, подкралась дремота… Сид, отмахнувшись от возражений, заставил взять упаковку. Надо вызнать, где ерундовина продаётся, через полтора месяца меня снова скрутит, не бежать же к папашам? Ничего мне от них не нужно, чтоб они подавились; интернатская психологиня была права – от таких отцов проблем не оберёшься, и дело не в покушениях. Попросту я им не сын, так, обуза, повод для встреч, отсроченная выгода, обернувшаяся пустышкой. Даже имя замка, царящего над равниной, вышло пшиком, Радек Айторе туда не попадёт, берилловых не возглавит, зато до отвала получит паршивых радостей происхождения: мало белобрысой башки, ненормально синющих глаз и светлой кожи – утрика, течка, как у сучки, навсегда, на всю жизнь…

«Спит он? Проверь!» Игер подёргал простыню, шепнул отрывисто: «Да! Я потолковал кое с кем, Сидди. Посол превысил полномочия, ставлю на Ртуть, хотя покопаться бы ещё… В прошлый раз мы не ответили, показали себя беспомощной добычей, вот и результат…» Сид закряхтел, шевельнулся, провисли пружины. «Глупость с твоей подачи, Игер. Убавишь чувство вины, возможно, дотянем до старости. И это твоё «мы» всегда было фальшивкой. Врежем им – и прощай. Видеть тебя не хочу». Игер долго не отзывался, ночь стрекотала цикадами, шумели волны, и я чуть не пропустил насмешливое, злое: «Договорились».

А посла Домерге прикончили вместе со штатом сотрудников – информслужбы объявили о наглом налёте, кажется, через месяц после моих удачных каникул. Эмигранты-предатели кусались, добыча загрызла охотников. В интернате на берегу Конго новость никого не потрясла, кроме уродца Айторе, уже не липнущего к датчикам на песчаной полосе. Я подозревал, что папаши опять пропадут, может, насовсем, и жалел: не выйдет дать им понять, насколько мне на них теперь положить. Игер и правда не объявлялся, а Сид приехал к осеннему ледоставу, разыскал меня в классе, спокойно принял отказ от встречи. Отказ, выдавленный сквозь зубы, под мерзкий скулёж, о котором никто не догадался, папаша тем более.

Узкое лицо Ястреба впитало дождливую безразличную хмарь, притих резкий тембр, потускнела пылающая желтизна волос. «Твоё право, Радек. Ты хотел знать, отчего мы не оставили тебя на Домерге, своим семьям. Игер за родню пусть ответит сам, а мне оставить ребёнка было некому. В линиях нет семей, нет матерей и отцов, сестёр и братьев. Детей растят сообща – прекрасный обычай. Мы все родичи друг другу, но слепая привязанность не мешает исполнять долг… В моей линии тебя бы разорвали за то, что я сотворил. Возможно, это стало бы лучшим выходом. На, возьми», – он небрежно бросил в пластиковое приютское кресло блестящую штуковину – навигатор-клипса, бормочущая в ухо координаты любого объекта, – и пропал в закутанной в шубы с подогревом толпе. Я прицепил подарок, как положено, наказывая себя за бессмысленный порыв броситься вслед за отцом, схватить за отглаженные отвороты офисной куртки и не отпускать. Привязанности вредны, очередной урок выучен, папа.

То горькое время, с его взрывами и открытиями, давно поросло травой, но домергиане по-прежнему не простили. Ртуть ли заправляла в хитровывернутом банке или иной клан – Игер Спана и Сид Леттера с их общим грешком для сородичей хуже отстойника. А для землян я останусь отщепенцем, даже если загорю дочерна и меня похоронят на лазурной планете в преклонном возрасте. Папаши вновь обдурили, спелись тайком, при условии, конечно, что полуголый Игер в квартире Сида означал примирение – кто их, зараз, разберёт? Погавкались тут же, стоило задеть незажившее, Брай им, смотрите-ка, низший и не достоин… Но для сынка у любящих отцов, как и раньше, щедрые подачки, подмоченные благодеяния, за которые платишь унижением. Вырвать деньги шантажом было б почётным расчётом – нате, получите и забудьте того, кому изгадили всё, до чего дотянулись. Бежать некуда, все двери закрыты, закрыты задолго до моего рождения. Одного Джада Яладжу из клана Гранита колыхал не сын предателей, белых эмигрантов из шовинистского мира, а я сам – Радек Айторе. Ну, ладно, не я – моя течка и бериллово-ястребиные гены.

****

Кар свалился в воздушную яму, над центром Сарассана всегда штормит, слишком активные выбросы – кресло тряхнуло, крапивная пакость ужалила пах, плеснула в промежности. Все попытки сидеть смирно к чертям. Игер тогда не попусту сболтнул: чем старше я становился, тем сильнее терзала утрика. До припадков доводила, стонов в кафельные стенки интернатского санблока. Полапаешь девчонку, кончишь вроде, а дрянь не унимается, жжёт, башка в тумане, липкий пот по спине, внутри стискивается ритмично, глубоко, так, что дрочка не поможет. Контрацептив тоже не очень-то выручал – и тут папаша номер два не соврал.

Едкий привкус во рту – многолетняя отстоявшаяся злость, союзник в психотехнике сосредоточенности. Ну, для тех, кто умеет. Я постоянно пытался, но мне не выучиться. Они ни хрена мне не оставили, никого выхода, а чтобы выбраться, нельзя трястись, как соевый студень. Я откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, позволив крапивной хвори хозяйничать. Лучше тащиться домой в мокрых спереди штанах, чем эдак загибаться.

Ярость и возбуждение рванули навстречу друг другу, катились мимо багряные облака, ослепляя последними росчерками уходящего дня, меня расплющивало между холодом и жаром. Пятьдесят тысяч – я получу свободу, уеду подальше, может, даже на Мелиаду или Эпигон, пусть там ютятся в подземельях. Пятьдесят тысяч – никто не указ и все друзья, а тем, кому не по душе моё происхождение, запросто и рыло начистить, на такие деньжищи чужими кулаками. Пятьдесят тысяч – и девять месяцев кошмара, оно будет шевелиться во мне, наверное, будет, так показывали в роликах про беременных женщин. Пятьдесят тысяч – и сверток унесут неизвестно куда, может, сделают нечто похуже, чем то, что сотворили со мной. Интересно, как вытаскивают… это? Разрезают внизу живота лазерным скальпелем? Сид или Игер перенесли операцию и не подохли, значит, каждый переживет… пятьдесят тысяч!

Меня выкрутило на сидении, ремни впились в кожу. Крапива победила, залила липким трусы и спряталась, оставив ледяной звенящий кокон. Пустой, хрупкий, лёгкий. Вот что такое счастье – когда тебе насрать, паришь в своём безразличии, потому папаши всегда спокойны, довольны, точно быки на пастбище. В глазах потемнело, я моргнул, без напряжения перенастраивая зрение. Транспорт нырнул под облака, на земле уже ночь, сейчас зажгут искусственный свет, а мне он без надобности. Могу встать, выйти в наружу – воздух удержит, во мне же ни грамма веса – и спланировать вниз, как птица.