Blackbird (ЛП)

«А что касается герра Гитлера, если он достаточно глуп, чтобы появиться у вас на пороге, тогда, пожалуйста, окажите ему самый теплый прием, прежде чем нажать на курок».

Однажды какой-то дурак дал Миле маленькую игрушечную рогатку в качестве подарка на день рождения, и половина окон по соседству оказалась разбита. Он не сомневался, что с винтовкой ее вид был грозным.

Виктор откинулся назад на рабочем стуле и посмотрел на потолок в поисках вдохновения. Если бы он мог написать все, что хотел, то бы упомянул о том, что все разговоры с его контактами и осведомителями стали намного более мрачными после победы Советского Союза под Сталинградом. Он бы написал о растущей обеспокоенности итальянцев в отношении операций Союзников в Средиземном море, об их уязвимости теперь, когда Тунис был для них потерян, о том, как на другой стороне мира американцы и австралийцы обрывали японские линии снабжения, и один за другим острова зачищались от их присутствия.

Он бы написал о любви. Кроме этих сумасбродно храбрых детей, ему больше некого было считать семьей. Он бы написал им о том, что никогда не представлял себе, что даже живя в центре гитлеровского змеиного логова, он найдет мир, взаимопонимание и то, что заставит его измениться, родиться заново. Он бы сказал им, что даже в самой кромешной тьме все равно можно найти товарища, который зажжет спичку.

«Будьте светом друг для друга. Искра зажжена; теперь все мы должны раздуть из нее яркое пламя».

Перед его глазами все еще стоял тот день, когда он встретился с Фельцманом в их обычном парке. Купив около ворот горячую сосиску, намазанную горчицей и завернутую в булочку, он жевал ее, пока они прогуливались.

— Могу я задать тебе личный вопрос, Дед? — спросил он, когда обменял письмо на очередную свернутую газету.

— Этих личных разговоров у нас было столько, что на всю оставшуюся жизнь хватит.

По крайней мере, он не ответил «нет».

— Я знаю, что религия тебе не важна, ты сам так говорил. Но ты почти никогда не позволял мне угостить тебя едой — и вряд ли позволишь сегодня. Тем не менее, когда это случалось, ты старался придерживаться всех канонов, хотя ты знаешь, что на кухне могут делать все что угодно за спиной клиента. Почему ты это делаешь?

— Не твое это дело, — бросил Фельцман с явным раздражением в голосе, но как только Виктор собрался извиниться, он вздохнул. — Мой отец был раввином, очень набожным человеком, а вещи, которые усваиваешь в детстве, — они проникают в твои инстинкты, в твои кости. Когда он умер и месяц спустя началась Великая война, я понял, что Бога в таком мире не может быть. Это потрясло меня, но я и раньше не особо усердствовал в соблюдении заповедей отца. А потом, в этом городе… — он обвел жестом гуляющих людей. — Я бессилен здесь. Работа, которую мы делаем, жизненно важна, но, черт возьми, как же все медленно! Во всяком случае, я знаю, что один маленький лицемерный человечек в Канцелярии столь же бессилен перед тем, что у меня в костях и в сердце, как и я бессилен пойти и приставить нож к его шее, как он того заслуживает. Но пока я жив и свободен, я показываю ему кукиш всеми доступными способами. Важны не детали. Важен смысл.

Искра, мерцание света, чтобы бросить вызов тьме. Виктор улыбнулся, откусывая сэндвич.

— Спасибо, Дед. Теперь мне стало намного понятнее.

— Вот и прекрасно, — Фельцман скосил на него взгляд. — И больше никогда не расспрашивай меня обо мне, и это приказ.

***

— Тост! — выкрикнул Виктор, подливая Юри, и только боги знали, где ему удалось достать бутылку марсалы (2). Вино было теплым и било в голову, и Юри поднял бокал. — За наших смелых, бесстрашных и, я уверен, ослепительно прекрасных товарищей, которые сегодня вкушают… какие-нибудь итальянские блюда, о которых я даже думать не могу! За канадцев, индийцев и французов, и, кажется, там было и несколько британцев, нет?

— За свободную Сицилию! — согласился Юри, со звоном чокнувшись с Виктором, и выпил залпом сразу половину. Напиток приятно обжигал язык и щекотал глотку.

— За генерала Эйзенхауэра, чье имя звучит по-немецки, но он им не является, так что все в порядке!

— За то, чтобы Муссолини (3) убрался в ту яму, из которой выполз!

— О, отличный тост, iskorka moya!

Юри получил это прозвище несколько месяцев назад и все еще не знал его значения, но ему было по душе, как это звучало резко-бойким голосом Виктора. Виктор хихикнул и встал ближе, обвив его талию рукой.

— За то, чтобы герр Гитлер присоединился к нему в очень скором времени!

— Вышло бы веселенькое шоу, как сказали бы в Оксфорде! — Юри поставил бокал на стол, обнял Виктора за шею обеими руками и втянул его в поцелуй — сладкий и пьянящий. Виктор прильнул к нему, вжимая тело в тело и слегка двигая бедрами, словно в танце. Его рот скользнул к краю челюсти Юри.

— Жаль, что у меня нет радио, — задумчиво произнес он. — Такого, как твое, чтобы мы могли слушать английские станции. Или даже джаз в исполнении американцев, — он сделал шаг назад, затем вперед и снова назад, и Юри повторил движения, немного пошатываясь от алкоголя в крови. — Я хотел бы потанцевать с тобой.

— И я.

Глянув краем глаза, Юри заметил, что бокал Виктора был явно более полным, чем его собственный. Выудив единственный пфенниг из кармана брюк, он бросил его в вино Виктора с быстротой и ловкостью, подобающей тайному агенту.

Виктор заглянул в бокал, затем перевел взгляд на Юри — и снова на вино:

— Зачем ты это сделал?

Разве это не очевидно?

— Теперь ты должен выпить до дна, — терпеливо ответил он.

— Я должен?

— Да, — Юри икнул. — Я обыграл тебя на пенни… то есть, на пфенниг. Такие правила.

— Ах да, правила, — кивнул Виктор, выражая тоном голоса понимание, которое при этом отсутствовало на лице. И все же он выпил содержимое за раз, дав монетке погреметь на дне, и усмехнулся. — Есть ли другие правила?

— Хм-м, — задумался Юри, протягиваясь за его спину, чтобы взять бокал. Было бы несправедливо не допить его. — Да. Много.

— Ты должен рассказать мне, — томительно прошептал Виктор, отклоняясь назад. В голове Юри тут же промелькнула мысль: какие бы вычурные наряды Виктор ни носил, он никогда еще не выглядел красивее, чем сейчас — в рубашке с закатанными рукавами и на босу ногу, с подтяжками, спадающими с плеч, и расстегнутыми у воротника пуговицами. — Мне нравится, когда ты говоришь мне, что делать.

Было очень хорошо — нет, просто прекрасно! — когда они впервые занялись любовью; событие, полное смеха и открытий, ознаменовало конец многих лет вынужденного целибата для обоих. Но теперь они знали друг друга, знали, как касаться и где задерживать прикосновения, как довести друг друга до едва стерпимого накала, а потом сладко высвободить из пут напряжения, и это не было похоже на то, что Юри когда-либо испытывал ранее. С большинством мужчин он проводил всего одну или две ночи, и после они едва ли помнили имена друг друга. С Рюичи-куном все было слишком неустойчивым и секретным, чтобы по-настоящему расцвести. Возможно, он мог бы дойти до этого с Генри, когда учился на первом курсе, но Юри слишком устал постоянно просыпаться в шесть утра, когда тот уносился на тренировки по гребле, чтобы мириться с этим слишком долго. Тристан был ближе других, и Юри действительно любил его, как умел, ценил его романтичность и тонкий юмор, но никогда не чувствовал себя настолько глубоко понятым, не ведал этой загадочной связи, которая легко преодолевала границы слов и со всей силой раскрывалась в моменты, когда их с Виктором тела беззвучно двигались вместе.

Из-за нацистских наставлений о том, что у каждого должно быть много (немецких) детей, но при этом никто не должен получать удовольствие от процесса, презервативы и адекватную смазку достать было затруднительно, но существовало много других способов испытывать наслаждение и без них.

Они свалились в постель, смеясь и неловко вцепляясь в одежду друг друга. Поцелуи Виктора были небрежными, но он точно знал, как надавить губами и зубами, чтобы оставить на изгибе шеи и плеча Юри отметины, которые держались бы несколько дней. Юри запутал пальцы в светлых волосах, прикусив губу, когда Виктор стянул с его плеч рубашку и заводил ртом по груди.